«Я выпадаю из обоймы вновь…» Я выпадаю из обоймы вновь, Из чёткого железного удушья. Так выпала случайная морковь Из рук того, кто заряжает ружья. Но всё же у моркови есть удел, Которого не ведаю с пелёнок: Стрелок стрелять морковью не хотел, Но подобрал и съел её ребёнок. А мой удел, по сути, никакой. Во мраке человеческих конюшен Я заклеймён квадратною доской, Где выжжено небрежное «не нужен». Не нужен от Камчатки — до Москвы, Неприменим и неуместен в хоре За то, что не желаю быть как вы, Но не могу — как ветер или море… 1974 «Солдатские домики в лёгком налёте снежка…» Солдатские домики в лёгком налёте снежка. Зима не спешит и уйдёт, очевидно, не скоро. И пусть порошит!.. Моя участь в итоге смешна, И я ограничен дощатой спиною забора. Ну что же, я рад, что года улетают в трубу, Тому, что забор обступает доской повсеместной, Что он — не чета лицемерно-негласным табу, Что грубо сколочен из истинной плоти древесной. Так проще, пожалуй; казарма не знает вранья, Но я интереса к её простоте не питаю. В зелёной толпе наблюдаю полёт воронья, Как будто со дна утомлённых пловцов наблюдаю… 1974 «Когда одиночество — это вода…» Когда одиночество — это вода, И в ней растворяется путь, Ведущий на сизые города Сквозь серо-зелёную муть Пустыни, которая больше земли, А плот у тебя бутафорский, Тогда поперечные горбыли Сорви, чтоб расстались и доски… 1974 «Над Тольятти метели тень…» Над Тольятти метели тень, Снег зализывает пороги. Нет письма семнадцатый день, Видно, письма замерзают в дороге… Но мне чудится: вдоль проводов Поднялся и летит, нарастая, На Москву, на Казань, на Ростов Сквозь метель непонятная стая. Это письма в полёт повело В несуразных конвертах без марок, И несёт их зимы помело В мир домов, подворотен и арок. И моё — в их несметном числе — Полетело гонцом виноватым К вам, Марина, чей голос и след Затерялись за военкоматом, Где снегами пути занесло И пропели армейские трубы… А волос вороное крыло, И глаза, и вишнёвые губы, Что так долго мерещились мне В перестуке и грохоте стали, Отступили в дрожащем окне И за Сызранью вовсе пропали. В темноте небывалых кулис Ни звезды, ни дорожного знака… Пенелопа не ждёт, а Улисс Не вернётся в отчизну, однако, Над Тольятти метели тень, Снег зализывает пороги. Нет письма семнадцатый день, Видно, письма замерзают в дороге… ПЁТР СОЛОВЕЕВИЧ СОРОКА Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собой случились такие обстоятельства… Н. В. Гоголь В солдатском клубе шёл английский фильм: «Джен Эйр» — Немного скучный И немного Сентиментальный фильм о богадельне Для неимущих маленьких сирот И о любви — Возвышенной и трудной — Любви аристократа с гувернанткой. Сержант Шалаев, Так же, как и все, Курил в кулак, Смотрел картину, Думал О том, Что скоро ужин и отбой. Но в память красномордого сержанта — В берлогу, где всегда темно и пусто, Запали занимательные кадры: Там, На экране, За непослушанье На табурет поставили девчонку, Которая мучительно, Но гордо Выстаивала это наказанье. Сержант Шалаев гадко ухмыльнулся… И вот уже Не в Англии туманной, Не в армии какой-то иностранной На табурет щербатый, как наседка, Далёкий от ланкастерских по форме, Поставлен провинившийся солдатик. Он — Пётр Соловеевич Сорока — Фамилии пернатой обладатель, С глазами голубыми идиота На табурете замер И стоит. Сержант Шалаев курит и смеётся. Он чувствует, Что шутка удаётся, А за окном проносится метель. Она летит во тьме, Под фонарями Её поток напоминает рысь. |
