И я, любивший разглагольствовать И ставить многое на вид, Тогда почувствовал, о Господи, Что эта грязь во мне болит, Что я, чужою раной раненный, Не обвинитель, не судья — Страданий страшные окраины, Косая кромка бытия… 1973 2 Как обозвать тот год, когда в пивных Я находил забвенье и отраду За столиком на лавках приставных, Вдыхая жизни крепкую отраву?.. Ещё не зная, что и почему, В квартире у татарина Джангира Я пил вино в махорочном дыму Жестокого расхристанного мира, Где в подворотне властвовал кулак И головы звенели от затрещин, Где мутный бар напоминал бардак И пахло рыбой от весёлых женщин. Как обозвать тебя, безумный год Москвы, уже исчезнувшей в овраге Глухих времён, где шелудивый кот Читал свои доклады по бумаге. И ожидал тюрьмы да Колымы, В Рязани не тоскуя по Вермонту, Писатель, будораживший умы; И слух гулял, как ветерок по понту: «Что выручил коллега по перу, Что рукопись увёз прозаик с Рейна…» О, год, ушедший в чёрную дыру Дымящейся Шатуры и портвейна! Как обозвать тебя, как обласкать?.. Немытый, словно кружка в общепите, Ты был прекрасен!.. Если обыскать Словарь, то не найду другой эпитет. Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому Я ночевал и пиво пил в подвале, Но молодость была и потому Со мною времена не совпадали. 1988 «Мы — горсточка потерянных людей…» Мы — горсточка потерянных людей. Мы затерялись на задворках сада И веселимся с лёгкостью детей — Любителей конфет и лимонада. Мы понимаем: кончилась пора Надежд о славе и тоски по близким, И будущее наше во вчера Сошло-ушло тихонько, по-английски. Ещё мы понимаем, что трава В саду свежа всего лишь четверть года, Что, может быть, единственно права Похмельная, но мудрая свобода. Свобода жить без мелочных забот, Свобода жить душою и глазами, Свобода жить без пятниц и суббот, Свобода жить как пожелаем сами. Мы в пене сада на траве лежим, Портвейн — в бутылке, как письмо — в бутылке Читай и пей! И пусть чужой режим Не дышит в наши чистые затылки. Как хорошо, уставясь в пустоту, Лежать в траве среди металлолома И понимать простую красоту За гранью боли, за чертой надлома. Как здорово, друзья, что мы живём И затерялись на задворках сада!.. Ты стань жуком, я стану муравьём И лучшей доли, кажется, не надо. 1976 «Любитель ножа и перца…» Любитель ножа и перца, Даритель тюремных благ Несёт в груди вместо сердца Рыжий слепой кулак. За ним, вдоль ночных становищ, Идут в толпе старожилов Угодливый Каганович, Подвыпивший Ворошилов. Сейчас начнётся охота, Опричники выловят план… В тумане кровавого пота Залёг ночной котлован. Хозяин молчит надменно, Но, прежде чем сделать знак, Капризной ноздрёй нацмена Занюхивает табак. Так вот она — русская прерия!.. В просторы её босые Ягода, Ежов и Берия Скулят, словно псы борзые. И в местности неухоженной, Где ветер свистит во мраке, Сидят на перчатке кожаной Соколики-вурдалаки. Сейчас начнётся потеха: За совесть, а не за страх Побор коллективного меха На голых крестьянских полях. Сейчас в небесах бабахнут, В ночи запоёт рожок И разом от боли ахнут Житомир, Ростов, Торжок, И двинется, как пехота, Колючая ночь сквозь сон… От страшного поворота Я временем отнесён. И что мне имбирные башни И мускус испанской печали, Упавшему в русские пашни, Глядящему в русские дали… ФРАГМЕНТЫ ДИАЛОГА С АНТОНИНОЙ ВАСИЛЬЕВНОЙ — Лаврентий Берия мужчиной сильным был. Он за ночь брал меня раз шесть… Конечно, Зимой я ела вишню и черешню, И на моём столе, Представь, дружочек, Всегда стояла белая сирень. — Но он преступник был, Как вы могли? — Да так, Я проходила мимо дома Чехова, Когда «Победа» чёрная подъехала И вылезший полковник предложил Проехать с ним в НКВД… О Боже, Спаси и сохрани!.. А за углом Был дом другой, И я ревмя ревела, Когда меня доставили во двор. |
