Но расторопно-вежливый полковник Помог любезно выйти из машины, По лестнице провёл проходом узким И в комнате оставил у бильярда Наедине со страхом ледяным. Прошло минут пятнадцать… Я пришла В себя, Когда раскрылась дверь внезапно, И сам Лаврентий вышел из-за шторы И сразу успокоил, Предложив Сыграть в «американку» на бильярде. — Как это страшно!.. — Поначалу страшно, Но я разделась сразу, — В этом доме Красавицы порою исчезали, А у меня была малютка-дочь. Да и к тому же это был мужчина — В любое время деньги и машина, Какая широта, Какой размах! Я отдавалась, как страна — грузину, Шампанское — рекой, Зимой — корзины Сирени белой, Он меня любил!.. — Но он сажал, Расстреливал, Пытал!. — А как бы ты с врагами поступал? Не знаешь… И поймёшь меня едва ли. А он ходил в батистовом белье, Мы веселились, Пили «Цинандали», И шёл тогда Пятидесятый год… 1978 «Сегодня проносятся бесы…» Сегодня проносятся бесы Над мокрою мостовой. Мой город, без интереса Расстанемся мы с тобой. Метель окружает, свищет С пронзительною тоской. Незримое пепелище: Козицкий… Страстной… Тверской… Несбыточность кажется жалкой: Так в десять, в пятнадцать так Пытаются зажигалкой Рассеять вселенский мрак. Но тут появляются гости, Бутылка на пьяном столе С наклейкой, где — кожа да кости — Ведьма летит на метле. Но гости уже, как потери, О коих не стоит жалеть. Прощайте, друзья из артели, Желающей голос иметь. Прощайте, поэты-Корейки!.. Вперёд протянув пятерню, Тяжёлые бедра еврейки Устало к себе притяну… Родная, о прошлом ни звука… К чему канитель и возня, Когда нас разводит разлука, Тоску под лопатки вонзя! Мне холодно в этом просторе, Где пусто — зови, не зови — И ложью попрали простое Понятье добра и любви. Мне холодно в шумной толкучке, Где роком больна молодежь, Где ты до горячки, до ручки Вдоль сточной канавы дойдёшь. Где нам, захлебнувшись минутой, Не выжить в строке и в мазке. О, бесы, что рыщут в продутой И полубездомной Москве!.. 1973 ДРУГУ
1 По улице Архипова пройду В морозный полдень Мимо синагоги Сквозь шумную еврейскую толпу, Сквозь разговоры об отъезде скором, И на меня — прохожего — Повеет Чужою верой И чужим презреньем. И будет солнце в медленном дыму Клониться над исхоженной Солянкой, Над миром подворотен и квартир, В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар» По случаю зарплаты и субботы. И будет воздух холодом звенеть, И кучка эмигрантов в круговерти Толкаться, Выяснять И целоваться, И будет дворник, С видом безучастным, Долбить кайлом, Лопатою скрести. И ты мне будешь объяснять причину Отъезда своего И говорить О праве человека на свободу Души и слова, Веры и судьбы. И будем мы стоять на остановке, Где гражданин в распахнутом пальто, Такой типичный в этой обстановке, Зашлёпает лиловыми губами, Но только кислый пар, И ни гу-гу. И ты меня обнимешь на прощанье, А я увижу рельсы, По которым Уедешь ты Искать и тосковать. Ох, это будет горькая дорога!.. И где-нибудь, В каком-нибудь Нью-Йорке Загнутся рельсы, Как носы полозьев… Свободы нет, Но есть ещё любовь Хотя бы к этим сумеркам московским, Хотя бы к этой милой русской речи, Хотя бы к этой Родине несчастной. Да, Есть любовь — Последняя любовь. 1976 |
