Орхан тряхнул головой.

— Моя жизнь — единственное, что есть у меня. И она безраздельно принадлежит тебе, васивевс, как и жизнь любого из твоих подданных. Я не раз поднимался на стены и участвовал в сражениях, отбивая атаки своих единоверцев — я жаждал доказать тебе свою преданность. Если понадобится, я горсткой своих храбрецов покину пределы города и буду биться с врагом в открытом поле, пока под ударами сабель не полягут все. Но мне противны бесплодные метания в дальних и враждебных краях, среди немногих своих соратников. И среди тех, кто лишь на время прикинулся другом, чтобы дождаться удобного часа для измены.

Он вновь поднялся на ноги.

— Твое право решать, василевс. По своей воле я не покину Константинополя, но если ты мне откажешь в своем гостеприимстве, я попрошу отправить меня к эмиру Египта, чтобы при его дворе пытаться найти себе защиту и укрытие. Вступать же в безнадежную борьбу, исход которой — позорная казнь, я не в силах.

— Это окончательное решение, принц?

— Да. Повторю лишь, что если для блага твоего государства нужна моя смерть, дозволь мне, как человеку царской крови, встретить свой последний час так, как я сам того пожелаю.

Константин пожал плечами, встал и подошел к окну.

— Каждый в жизни сам выбирает себе дорогу. Хочу разубедить тебя, принц — твоя смерть не будет облегчением для моего народа. Мне же принесет боль и вечные укоры совести. И чтобы впоследствии вера в искренность моих слов не была поколеблена в тебе, я предлагаю тебе принять учение нашей Святой Церкви.

Стремясь дополнить свою мысль, он продолжил:

— Оставив ложное вероучение, ты навсегда лишишься прав на османский престол и твоя голова мгновенно потеряет цену в глазах Мехмеда.

Глаза юноши вспыхнули счастьем.

— Ты угадал мою заветную мысль, справедливейший из всех царей! Поверь, не забота о собственной безопасности движет мною: долгое время украдкой, сменив платье и скрыв лицо за накладной бородой, я посещал храм Святой Премудрости, так как понял, что именно там, под этими сводами, обитает дух истинного Бога. И еще….

Он замялся.

— Среди дочерей твоих номархов я встретил девушку, красотой своей затмевающей великолепие солнечного дня….

Он вновь замолчал.

— Кто же она? — удивленно поднял брови василевс. — Назови мне имя ее отца.

— Дозволь мне, василевс, пока умолчать об именах. Эта девушка происходит из древнего знатного рода и никогда не согласится соединить свою жизнь с человеком иной веры. Я же не хочу подвергать свою любовь унижению преждевременного отказа и откроюсь своей возлюбленной только после перехода в лоно Святой Церкви.

Несмотря на розовые от смущения щеки, Орхан продолжал говорить торопливо, как бы боясь на полуслове быть перебитым своим царственным собеседником:

— Но чтобы никто даже за глаза не смел бы попрекать меня малодушием, я прошу твоего соизволения, василевс, совершить обряд перехода только после отражения врага от стен твоей столицы.

Константин помолчал, глядя в сияющие счастьем глаза принца, и согласно кивнул головой.

— Срок подскажет тебе твоя собственная совесть.

В приемной комнате Нотар и Кантакузин терпеливо ожидали появления василевса. Они невольно подобрались, когда дверь кабинета распахнулась и поприветствовав Орхана, лицо которого расплывалось в радостной улыбке, за его спиной обменялись понимающими взглядами. Вслед за принцем в дверях показался и сам Константин.

Димархи одновременно сделали шаг навстречу императору.

— Государь, — начал Нотар. — Галера снабжена всем необходимым, команда в течении часа готова выбрать якоря.

— Мною подготовлен отряд доверенных людей, многие из которых являются перешедшими в православие мусульманами, — подхватил Димитрий. — Им пока неведома цель экспедиции….

— Тем лучше, — прервал его Константин. — Потому что отбытие османского принца в Анатолию не состоится.

Димархи тревожно переглянулись.

— Случилось что-то непредвиденное, государь?

— Орхан отказался от борьбы за престол и выразил желание не покидать пределов Константинополя.

В ответ повисло растерянное молчание.

— Мы не ослышались, василевс? — только и сумел выговорить стратег.

— Кто может считаться с желаниями отдельного человека, пусть даже принца по крови, если в опасности сама Империя? — возмутился Нотар.

— Я. Как правитель первого христианского государства, исповедующего божественные заветы терпимости и человеколюбия, я не могу послать на заведомую смерть несчастного, чистого душой юношу.

И, как бы обращаясь к самому себе, чуть слышно добавил:

— Нельзя, взрастив волчонка в людской среде, затем насильно выпускать его обратно в стаю. Волки не примут его, как чужака разорвут в клочья.

Качнув на прощание головой, он направился к своим покоям.

— Но, государь…..! — бросаясь вслед, в один голос возопили димархи.

Константин остановился и сделал предостерегающий жест рукой.

— Более того, открою вам тайну государственного значения. Орхан, уверившись в лживости вероучения своих предков, пожелал принять христианство и стать верным сыном Святой Церкви.

Если бы лепной потолок разом обрушился бы на головы ромейских военачальников, они были бы в меньшей степени сражены.

— Как же это…., - забормотал Нотар, недоуменно хлопая глазами.

Димитрий покраснел так, что казалось, еще мгновение — и кровь хлынет из пор его кожи. Некоторое время они молча смотрели вслед удаляющемуся монарху, пытаясь упорядочить разброд в своих мыслях. Первым оправился Нотар.

— Никогда бы не подумал, что у этого варвара-мечтателя хватит наглости и смекалки провести самого императора, — проворчал он.

— Неизвестно еще, в какой из этих двух голов больше наивности и простодушия! — стратег утратил самообладание и наотмашь рубанул рукой воздух.

— Димитрий! — укоризненно покачал головой Нотар, неприметно оглядываясь по сторонам.

— Готов принять христианство? Ха! Да он согласен на что угодно, лишь бы не подвергать опасности свое холеное тело! И подражая всяким там рифмоплётам, до скончания дней валяться на подушках и пачкать пергамент своими убогими любовными виршами.

Они угрюмо шли вдоль коридора, не отвечая на приветствия дворцовой стражи.

— А как хорошо было задумано! — вновь с тоской в голосе заговорил Кантакузин. — Орхан высаживается в Анатолии, сплачивает вокруг себя войска мятежных беев и легко захватывает крупные города, гарнизоны которых из-за своей малочисленности не способны выдержать и двух дней осады. И таким образом, увеличивая свою армию за счет побежденных, постепенно подчиняет себе все владения Мехмеда.

— Да, это так, — подтвердил Нотар. — От Феофана я узнал, что во всей Малой Азии не нашлось бы и тридцати тысяч солдат, способных преградить путь продвижению Орхана. Беи, оправившиеся от недавней войны, только и ждут предводителя, способного возглавить их собственные отряды. В чём они неоднократно заверяли Феофана через своих посредников.

— Мехмеду не оставалось бы ничего другого, как снять осаду и поспешить на усмирение мятежа. Но даже если ему и удалось бы сделать это, Османская империя на долгие годы погрязла бы в пучине междоусобной войны и нескоро бы оправилась от подобного кровопускания.

Стратег помолчал и добавил:

— Тем более, что и в христианских владениях Мехмеда все более растёт недовольство, а западные страны только и ждут удобного случая, чтобы изгнать османов за пределы Европы.

— У Феофана замечательная голова, — с глубоким почтением проговорил мегадука. — Как жаль, что жизнь так часто ломает его хитроумные планы.

Он остановился так внезапно, что стратег по инерции сделал несколько шагов и только потом обернулся к нему.

— Нет! — шептал мегадука, охваченный суеверным страхом. — Помеха Феофану — не жизнь и не взбалмошное упрямство людей. Это Рок!

— Что? — удивленно переспросил Кантакузин.

— Да, да, Рок! — Нотар отрешенно смотрел в пространство. — Древнее проклятие довлеет над землей ромеев. На нас, как на последних из римлян, лежит вина за прошлые злодеяния. Мы должны, мы вынуждены принести искупительную жертву!