Визирь же продолжал, как бы не замечая эффекта от своих слов:

— Турецкий воин отважен, силен и умел. Он свободен от рождения, не связан грязной работой, кормится трудами своих батраков и потому всегда готов сражаться на стороне своего господина. Но мне становится не по себе, когда я представляю нашу доблестную армию, влекущую за собой огромный хвост голодных грабителей, едва способных отличить боевую саблю от ножа мясника. Выдержанному вину, в которое по недосмотру плеснули уксуса, место не на праздничном столе, а в сточной канаве!

Бейлер-бей прикоснулся кончиками пальцев ко лбу.

— Аллах до необычайных высот вознес твой разум! Сознаюсь, мудрейший, ко мне не раз приходили сомнения по поводу численности созываемой армии. Но только выслушав тебя, я понял, как пагубны заблуждения определенной части придворных из окружения султана. Безусловно, большая армия опасна сама по себе. Опасен и призыв к джихаду. Тем более, что если он не будет поддержан другими правоверными правителями, это нанесет ущерб престижу нашего государства. Даже происки врагов принесли бы меньше вреда.

Визирь кивнул ему со снисходительной усмешкой. Но вдруг улыбка задеревенела на его губах. Чтобы скрыть волнение, он приподнял молоточек и стукнул им по подвешенной серебряной пластине.

"А ведь он прав!» — неожиданно озарило его. — «Вывод настолько прост и очевиден, что лишь потому я не сообразил сразу: что не выгодно нам — на пользу византийцам. Это они, их шпионы мутят народ, распускают слухи о джихаде!»

И силясь отогнать всплывшее из глубин памяти лицо Феофана, он обратился к склонившемуся перед ним в поклоне дворецкому:

— Вели нести сюда вина и угощений. Зови музыкантов и танцовщиц. Мы желаем весело провести остаток дня.

Затем с улыбкой повернулся к паше.

— Если, конечно, наш уважаемый гость не торопится распрощаться с нами.

Караджа-бей с негодованием отверг это предположение.

Прошло не менее часа. Настроение бейлер-бея заметно улучшилось. Он откровенно блаженствовал, обхватив одной рукой гибкую талию танцовщицы, другой — ласково поглаживая коротко остриженную голову мальчика-прислужника.

Халиль-паша с ироничным удивлением, как-будто впервые, разглядывал лилейное личико своей любимой наложницы, чьи губки невинно пролепетали набивший оскомину вопрос о джихаде. Вот как, и она тоже? Неужели лазутчики Феофана прокрались даже в его сераль?

Мысли о византийцах были ему тягостны. Многолетние тайные узы связывали его с Константинополем. Ромеи всегда оказывали визирю царские почести; сенаторы, чьи рода уходили корнями в седую древность, были рады оказать ему гостеприимство в своих загородных поместьях; торговые дома Империи не раз давали щедрые беспроцентные ссуды, зачастую забывая напоминать о возврате долга. Арабский скакун, гордость конюшен Халиль-паши, был подарен византийцами в благодарность за возвращенный в Константинополь корабль, подвергнувшийся разграблению левантийскими пиратами. Подумать только, вороной жеребец, в чьих жилах вместо крови плещется огонь и чьи утонченные формы повергают в дрожь знатоков лошадиной породы, красавец-конь, за которого визирь, не торгуясь, отдал бы добрую половину своей придворной челяди, был преподнесен в обмен на дряхлое судно с полусотней развешанных на его реях морских разбойников! Подобную любезность трудно не запомнить.

Однако за все в этом мире приходится платить и час расплаты, похоже, уже недалек. Неспроста султан в тот памятный день требовал «отдать ему Город». Уже тогда подозрение читалось в его глазах. Скорее всего, ему не раз доносили о щедрых дарах ромеев визирю, о странной благосклонности верховного советника к крохотному, но заносчивому государству христиан.

Зная мнительный и злобный нрав своего господина, Халиль-паша употреблял весь свой такт, всю свою находчивость, а также свое немалое влияние при дворе, чтобы не только отвести от себя подозрения, но и ослабить враждебную ему партию «непримиримых» во главе с Саган-пашой. Этот круг молодых военачальников, сложившийся в дни усмирения бунта янычар, вспыхнувшего как всегда, в первый месяц правления нового султана, не желал видеть у истоков власти старую элиту Мурада II и потому требовал новой войны, чтобы расшатать уже сложившееся при дворе равновесие сил. Мехмед же, поддаваясь уговорам этих неоперившихся, но уже достаточно задиристых вояк, более не желал и слышать о преимуществах медленного поглощения приграничных земель. Он спал и видел себя Завоевателем.

Ситуация складывалась неблагоприятно: Халиль-паша не мог открыто поддерживать ромеев, но и повернуться к ним спиной — означало потерять голову. Византийская дипломатия крепко опутала невидимыми нитями приверженного к роскоши сановника и хотя срок платежей еще не подошел, визирь не раз ощущал себя на краю пропасти. В Османской империи на щедрые подношения влиятельным лицам всегда смотрели сквозь пальцы, но уличенных в получении подарков от воюющей стороны неминуемо обвиняли в предательстве. А война с Византией вот-вот грядет! Как же тогда оправдаться визирю, как отвести от себя наветы?

Помочь удержаться в седле ему могла лишь отмена штурма Константинополя, но визирь понимал, что частые предупреждения о ненужности этого шага только питают подозрения султана. Объявление джихада и, как следствие, разрастание единичной военной акции в глобальную войну с европейскими странами отчасти снимало ответственность с визиря, но Халиль-паша, как урецкий сановник и истовый патриот и мысли не мог допустить о разгроме своего государства. Человек с обостренным чувством самосохранения, он не собирался отстраненно наблюдать, как горстка воинственно настроенных придворных толкает его ученика на опрометчивый и гибельный для многих поступок. А пока что он, щекоча страусиным пером смуглую шейку наложницы, шутливо допытывался у неё имя особы, сообщившей ей о джихаде. Занятый этим приятным делом, он не сразу услышал у себя за спиной шаги начальника дворцовой стражи.

Склонившись к самому плечу визиря, Улуг-бей что-то быстро зашептал ему на ухо.

— Благодарю тебя, — кивнул Халиль-паша. — Ступай, выполняй приказ нашего господина.

И только тогда, когда дверь закрылась за начальником охраны, проворно вскочил на ноги.

— Вставай, бейлер-бей, — произнес он, поправляя сбившуюся на бок чалму, в то время как наложница оглаживала руками складки на его халате.

— Время не терпит. Вставай и приводи свою одежду в порядок.

— Что случилось? — удивленно поднял голову Караджа-бей.

Но взглянув в серьёзное лицо визиря, понял, что вопросы излишни. Тяжело вздохнув, опираясь на услужливо подставленные плечи слуг, он приподнялся с подушек и приблизился к Халиль-паше. Тот знаком приказал всем убираться прочь и в упор взглянул в глаза бею.

— Наш повелитель только что послал за верховным муфтием, шейх-уль-исламом.

Караджа-бей отступил на шаг.

— Значит, всё-таки джихад? — вполголоса спросил он.

— Нет. У нас есть еще время, чтобы попытаться отговорить султана.

— Но это может стоить нам головы.

— Если позволить Шахабеддину и Саган-паше хозяйничать при дворе, мы потеряем головы еще скорее. Султан был моим воспитанником и я научил его прислушиваться к голосу рассудка.

Давая на ходу последние наставления, визирь быстрым шагом направился в покои султана.

В тот день Мехмед был в хорошем настроении и сразу дал согласие на аудиенцию сановников.

— С чем вы явились ко мне? — спросил он, сидя на возвышении, устроенном таким образом, что каждый вошедший, какого бы высокого роста он ни был, вынужден был смотреть на султана снизу вверх.

— Прежде чем повелитель примет шейх-уль-ислама, мы, твои верные слуги, покорно просим выслушать нас.

— Говори!

— Повелитель, до нас доходят непонятные слухи. В верном и послушном тебе народе все чаще слышны разговоры о скором провозглашении джихада.

Скуластое лицо Мехмеда излучало довольство.

— А если бы и так, визирь? Что удивляет тебя в священной войне против неверных?