— Городская стража не препятствовала глумлению?
— Вялость стражников удивляла не менее, чем буйство толпы. Беспощадность к ближнему, неистовость, жестокость, подобно чуме, охватывают население Города. Даже в прошлом ярые приверженцы мира проникаются сейчас агрессивными умонастроениями. И это начинает вселять в меня страх.
— Тридцать тысяч одержимых, запертых за городской стеной! Пожалуй, это действительно может повергнуть в ужас.
— Ты смеешься нам моими словами, мастер. Но я откровенен перед тобой — эта боль давно гложет мне сердце.
— Что же не дает тебе покоя, Лука? Чего ты не можешь постичь своим разумом? Неужели готовность этих людей защитить своих жен, стариков и детей? А также свои очаги и землю, которой покоится прах их предков?
— Но эту землю уже не защитишь! — вскричал Нотар, вскочив на ноги.
Огромный черный кот, мирно дремавший на коленях Феофана, широко раскрыл глаза, выгнул спину, зашипел и стремглав бросился прочь.
— Империя пала еще тогда, когда в головах у османских пашей только забрезжила идея захвата Константинополя. Мы потерпели поражение, не успев произвести ни одного выстрела, не нанеся ни одного удара. Мы в плену, мы погибли, хотя османские полки еще ни на шаг не приблизились к стенам города!
— Я не узнаю тебя, мегадука, — помедлив, задумчиво произнес Феофан. — Я не предполагал, что страх, испытываемый тобой, настолько велик, что оказался в состоянии погубить государственный ум. Ты говоришь: мы уже мертвы. Допустим даже, ты прав — и что с того? Тебе ли, военачальнику, флотоводцу, воину по праву рождения, бояться смерти?
— Смерти я никогда не боялся. И в сражениях не раз доказывал это, — повысил голос Нотар. — Но против Рока человек бессилен.
Феофан подкатил свое кресло к столику и наполнил серебряные бокалы вином. Мегадука, благодарно кивнув, принял свой кубок и пригубил от него.
— Мне кажется, тебя смущают цифры, оглашенные на совете императора. И ты догадываешься, что многие из тех, кто населяет город, — Феофан указал рукой на виднеющиеся за кронами деревьев плоские крыши и белёные стенки городских построек, — не могут не разделять твоих сомнений. Однако, в отличие от тебя, большинство осознало — спасение заключено в них самих. Тело человека подобно оболочке, ножнам, в которых покоится меч — его дух, его нравственный стержень. И этот дух человеческий, его твердь и мощь, вот та самая сила, способная колебать миры. Ведь даже в сурках, загнанных в угол, просыпается отвага льва. Бегущую антилопу легко задерет леопард, но если она, пересилив страх, обернется навстречу опасности, хищник может не избежать удара рогов. Прости, что столь заурядными примерами я поясняю свою мысль. Твои рассуждения кажутся безупречными, но они ведут в тупик: ведь если человек смертен, к чему тогда борьба за жизнь? Не зря пятнадцать столетий назад наши предки, чьим блеклыми подобием являемся мы сейчас, утверждали: жизнь — это бесконечное сражение. И пока существует окружающий мир, слова эти не канут в забвение.
Тебе же мой добрый совет: отбрось терзающие тебя сомнения, заполни без остатка свой досуг делами, а будет на то желание — вином и женщинами. Ведь, по слухам, у тебя есть любовница, женщина, о которой может мечтать любой смертный. Красавица Ефросиния….
— Красавица не спасет мой дом от разорения, а семью — от позорного рабства.
— Ты считаешь, имеется приемлемый выход?
— Да, и сейчас я изложу тебе свои соображения. На помощь Запада надежды бесплодны — воинственный дух крестоносцев угас еще на Косовом поле. Объединенные войска латинян еще некоторое время способны сдерживать натиск турок, но войны уже давно не заканчиваются одним сражением. Сильное государство, в котором каждый свободный ленник спит и видит себя султанским солдатом, без труда раздавит горсть удельных княжеств. А эту горсть в кулак не может собрать даже Рим с его бесконечными, набившими оскомину призывами к войне с неверными. Но если все-таки кулак сожмется, кто может поручиться, что он обрушится туда, куда прикажет ему голова? Вспомни 1204 год, когда крестоносцы, как бешеные псы накинулись на Константинополь. Ведь осадить бунтующий город проще, чем воевать с сарацинами. Да и добычи в одном храме Святой Софии взять можно было больше, чем во всех походных кибитках полунищих кочевников. Итог? Империя ослабла настолько, что теперь даже те, кто прежде трепетал перед именем ромеев, осмеливаются строить планы владычества над нами.
— А Церковь? — продолжал Нотар, сделав изрядный глоток вина. — Тебе известно, как свирепствуют католики, изгоняющие ересь. В Кордове создан орден, именующий себя «очистителями Веры». Его приверженцы выслеживают и отлавливают инакомыслящих, чьи взгляды хоть на унцию разнятся с мнением Рима. Они швыряют несчастных в застенки, пытают водой, огнем, железом. Конец новоявленных мучеников ужасен — их ждет костер или бессрочное заточение в подземных казематах.
Вспомни войну против мятежной Альбигойи, когда папские наймиты, науськивая, стравливали брата с братом и отцов с сыновьями, а затем безжалостно уничтожали и тех и других. Вспомни и разгром города Безье, где изуверы вырезали все население, от грудных младенцев до дряхлых стариков. А ведь число жителей этого города превышало теперешнее население Константинополя! Вспомни и слова папского легата Арнольда, этого верного приспешника дьявола: «Бейте всех подряд, Господь на небе разберет их сам!». Скоро же забылись погромы в Толедо и Кордове, где многотысячные толпы озверелых фанатиков до смерти забивали заподозренных и втаптывали их тела в землю. И пытки дыбой и каленым железом, когда из невинных рвут вместе с языком признание в несовершённых ими грехах. Воистину пусть славится учение азимитов, озаряемое пламенем тысяч и тысяч костров! Костров, на которых корчатся в муках те, кто посмел усомниться в праведности учения, преподносимого бесчестным, погрязшим в распутстве и злодеяниях Римом. Пусть помнят это все униаты, ведь православие не раз объявлялось Ватиканом опаснейшей из ересей. Пусть на мгновение они представят, что сотворят те изуверы и палачи с нашей святой Церковью и ее послушным народом. Пусть замерцают в их глазах отблески сотен, тысяч костров, это подобие ада на земле!
Нотар задыхался, с хрипом выплевывая слова. Его лицо набрякло кровью, вены на лбу узловато вздулись. Феофан немигающе смотрел ему в глаза, скрестив морщинистые руки на животе.
— Пусть лучше в городе царствует турецкая чалма, чем папская тиара, — повторил Нотар свои же слова, уже успевшие войти в поговорку.
Молчание длилось долго.
— Описанная тобой картина ужасна. И что еще хуже, весьма близка к истине, — прервал Феофан затянувшуюся паузу. — Но меня пугает не столько это, как то, что глядя в твои глаза, я видел в них отражение толп людей, жадно внимающим твоим словам.
Он подкатил свое кресло поближе к Нотару.
— Выслушай меня внимательно, Лука, как выслушал тебя я. Единство христиан недостаточно крепко. Нескольких неверно понятых слов, произнесенных димархом — и гремучая смесь из гордыни, упрямства и фанатизма разнесет в клочья то непрочное согласие, на котором пока еще держится Империя. Ты можешь уподобиться чернокнижнику, вызвавшему дьявола, но не сумевшему обуздать его. В городе шесть тысяч латинян, каждый пятый. И это не считая наемных солдат, которые, вопреки твоему мнению, будут неплохим подспорьем в грядущей войне. Твои же речи прозвучат, как призыв к всеобщей резне, а еще одного мятежа Город не переживет. Не думаю я, что ты, хотя гнев и переполняет твое сердце, решишься пошатнуть хрупкое равновесие веротерпимости. Сбор партии твоих сторонников назначен на вечер этого дня и ты, как нобиль, как димарх, обязан сделать все, чтобы не растревожить притихший на время улей. Умерь свою горячность, усмири воображение — Господь не простит нам братоубийственной войны.
Нотар не отвечал, пытаясь отдышаться.
— Я понял твою мысль, но не согласен с тобой. Ты поносишь учение азимитов и их методы борьбы с инакомыслием. Ты называешь это происками дьявола. Возможно…. Но разве исламитяне предпочтительнее? Это религия достаточно цельная и жестокая, чтобы терпеть рядом с собой попутчиков. В ней нет и не может быть места смирению и кротости духа — основным столпам, на которых стоит наша Вера. Для ислама нет разницы между католиками и православными. Все, что не созвучно их учению, для мусульман — мир войны.