После смерти жены он всю свою любовь, всю неизрасходованную нежность отдал единственной дочери. И по мере того, как проходили годы, он находил в ней всё новые и новые черты сходства с матерью. Грациозность формирующегося стана, очертания высокого лба, лучистый взгляд и теплое золото струящихся волос — всё вызывало в нём образ безвременно ушедшей из жизни жены. Даже походка, улыбка и смех были удивительно схожи. Иногда мистическое чувство охватывало Феофила — ему казалось, что душа матери воплотилась в Алевтине и ждёт лишь срока, чтобы пробудившись от сна, вновь войти в покинутый ею мир. И тем более тяжкой для него была мысль о том, что неизбежен тот день, когда некий человек вторгнется в его дом и отнимет, похитит то, что с каждым годом становилось для него всё дороже — его дочь. Возможность вторичной женитьбы не приходила ему в голову, ни одна из женщин не могла стать ему заменой той, чей образ никогда не покидал его.

Спустя некоторое время пара пристяжных лошадей уже везла карету по направлению к Влахернскому дворцу. Феофил со своим оруженосцем ехали верхом спереди кареты, а замыкал процессию небольшой отряд конных гвардейцев, сопровождавших своего командира повсюду, в любой час дня и ночи.

Огромные, окованные узорным железом ворота Влахернского дворца были радушно распахнуты навстречу съезжающимся гостям. По бокам от парадного входа уже толпились конюшие и слуги, держа на поводу лошадей своих хозяев; из ярко освещенных окон лились звуки музыки и слышались голоса людей.

В просторном зале уже собрался цвет византийской знати и прочие именитые гости. Мимо неподвижных стражей прогуливались, степенно беседуя, сенаторы и военачальники; чуть обособленно держались представители древних аристократических родов и служители церкви. Оживлённо и деловито переговаривались богатые негоцианты; громко звучали натренированные в шуме битв голоса кондотьеров, прорезывая многоголосье резким чужеземным говором. Многие из приглашенных явились с жёнами и дочерьми, другие привели старших сыновей как продолжателей рода и наследников фамильных владений.

Феофила Палеолога узнавали, приветствовали, уступали дорогу. Лишь в середине залы его задержал высокий, могучего телосложения человек, которого сопровождал щеголевато одетый юноша.

— Приветствую тебя, мой друг Феофил, — звучно пророкотал Кантакузин, расплываясь в улыбке и разводя руки в стороны.

— Доброго здравия тебе, благородный Димитрий, — ответил протостратор.

— Я вижу, ты оказал честь двору, разделив приглашение со своей дочерью, — стратег остановил взгляд на лице Алевтины.

Девушка вспыхнула и опустила голову, не выдержав пронизывающего взгляда тёмных глаз.

— Ты заметно похорошела со дня нашей последней встречи, — продолжал Димитрий. — Годы пошли тебе на пользу — время, старящее нас, сделало тебя красивой.

— Она упросила меня взять её с собой на торжество, — Феофил ободряюще улыбнулся дочери, — и я не смог ей отказать.

— Ты поступил правильно, друг мой, и я сожалею, что она не просила тебя об этом раньше!

Кантакузин, полуобернувшись, положил руку на плечо юноши и принудил его сделать шаг вперёд.

— Позволь представить тебе, Феофил, и тебе, прекрасная Алевтина, моего племянника Романа. Он слишком долго прожил со своей матерью, а моей сестрой среди латинян в Лигурии, и я, вняв его просьбам, взял его с собой в Константинополь, чтобы здесь сделать из него настоящего воина и ромея.

Алевтина улыбнулась словам стратега и взглянула на молодого человека. Роман слегка покривился с досады, хотя к невоздержанности на язык своего дядюшки уже успел попривыкнуть.

— Ну, что ж, Феофил, — пророкотал Кантакузин, снимая руку с плеча Романа, — оставим молодых развлекать друг друга, а сами отойдем в сторонку: мне надо тебе кое-что сообщить.

Оставшись наедине с Алевтиной, Роман неожиданно растерял свою самоуверенность. Прослывший в беззаботной Генуе покорителем девичьих сердец, молодой человек стоял перед девушкой, не в силах вымолвить ни слова. Мимо них парами или небольшими группами проходили гости; слышались приветственные возгласы, обрывки бесед и шорох жестких складок одеяний.

Молчание начинало тяготить обоих. Роман попытался завязать разговор, внутренне молясь про себя, чтобы эта попытка удалась. Хотя и не сразу, он начал получать односложные ответы. Это вдохновило его и прежнее красноречие вновь вернулось к нему. Слова, в которых правда вдохновенно смешивалась с вымыслом, потекли неудержимым потоком. Время от времени он останавливался, ловил на себе заинтересованный и слегка удивленный взгляд Алевтины, и вновь принимался блуждать по извилистому руслу своего воображения.

Вскоре их беседа, а точнее его монолог, был прерван: растворились украшенные резьбой и позолотой двери и голос камергера громко возвестил:

— Василевс Константин приглашает уважаемых гостей разделить с ним трапезу!

Легкий гул волной прокатился по залу; темы неторопливых бесед быстро оказались исчерпаны, и гости, соблюдая правила этикета, поочередно проследовали за прислугой к своим местам.

Огромный пиршественный зал был наполнен светом сотен и сотен свечей; в камине, в который могли въехать сразу пятеро конников в ряд, жаркий огонь перебегал с одного внушительного полена на другое. Причудливой формы светильники свисали на бронзовых цепях с потолка, покрытого живописными фресками на библейские сюжеты. Длинные ряды столов, расставленных в форме незамкнутого с одной стороны прямоугольника ломились от выставленной на них снеди.

Горы невиданных заморских фруктов прогибали своей тяжестью столешницы; в серебряных и позолоченных кувшинах томились вина с лучших виноградников; шипело в объёмистых кадках пиво многих сортов и перебродивший мёд. Огромные, зажаренные целиком кабаны уткнулись рылами в блюда, выставляя наружу кривые желтые клыки; большие, диковинного вида рыбы, в немом удивлении пуча глаза, держали в открытых ртах бекасиные яйца; белоснежные лебеди, капризно изгибая свои длинные шеи, казалось, плыли вдоль столов на своих серебряных подносах; начинённые дичью, размерами не уступающие мельничьим жерновам, пироги источали дразнящие ароматы, а тонкая подрумяненная корочка на них еще хранила жар пекарни; сочные, нашпигованные жиром тушки перепелов высились темными холмиками, обрамленные по краям зелеными листиками салата.

Вскоре, после того как все были рассажены и шум голосов стал постепенно стихать, камергер, трижды стукнув золочённым жезлом об пол, провозгласил:

— Великий василевс Империи ромеев Константин XI Палеолог!

Гости поднялись на ноги и замерли, повернувшись к дверям в конце залы. Створки медленно распахнулись, выпуская отряд гвардейцев, чьи чёрные вороненые кирасы и шлемы были искусно украшены золотыми насечками, а длинные кавалерийские шпоры мерно звенели в такт шагам. Разделившись на два ряда, они встали по бокам дверей, образовав широкий коридор из закованных в броню тел. Ещё несколько томительных мгновений — и перед приглашенными появился сам император.

Золотые регалии царской власти украшали пурпурный паллий; огромный, размерами с дикое яблочко рубин, играя при свете свечей кровавыми отблесками, свисал с золотой цепи на широкую грудь; почти касаясь мозаичного пола, просторная белоснежная мантия из шкур горностая мягкими складками спускалась с плеч; искорки драгоценных камней, нашитых на одежду, мелькали разноцветными огоньками; на длинных и слегка подвитых волосах удобно устроилась иссиня-чёрная соболья шапочка.

Приблизившись к трону на небольшом возвышении в центральной части сдвинутых в ряды столов, император улыбнулся и громко произнёс:

— Мы приветствуем вас, благородные подданные Империи!

Он слегка поклонился, сделал паузу, обводя взглядом лица людей.

— Приветствуем и вас, отважные иноземцы, наши верные союзники, в тяжёлый час поспешившие нам на помощь! Мы приветствуем вас всех и желаем всем долгих лет жизни и здравия!

В приглашающем жесте он слегка раздвинул и приподнял руки.