После того, как выяснилось, что человеку, опорожнившему три полных кубка вина, трудно удержать равновесие в седле, Мехмед позволил пересадить себя в кресло. С вершины холма были видны развевающиеся на нескольких башнях Константинополя турецкие знамена. Мехмед смотрел на них осоловевшими глазами и ему хотелось пить еще и еще.

Пусть вино запретно для правоверных, но кто сказал, что победа не заслуживает возлияний? Кто посмел!? Мехмед обвел сановников подозрительным взглядом. Нет, эти не могли. Слишком много почтения на их угодливых лицах. Разве что визирь…. Ну, с этим вредным старикашкой предстоит долгий разговор, может быть даже в застенке и с палачом. У остальных же подобострастие прямо сочится из глаз. Правильно! Так и должно быть! Страх и восторг не могут не жить в людях, созерцающих стремительное возвышение нового победоносного полководца. Царь Александр Великий? Мехмед громко икнул. Он утрет нос этому древнему воителю, отберет у него часть его неувядаемой славы. Основа положена неплохая: великий город, упрямство жителей которого способно вывести из терпения даже каменного истукана, уже лежит у ног молодого завоевателя. И это только начало пути! Мехмед зажмурился, почти физически осязая, как ореол величия окутывает его с ног до головы.

— Ты — моя первая добыча! — заплетающимся языком проговорил он, тыча пальцем в сторону Константинополя.

Затем протянул руку к виночерпию, требуя нового кубка. Еще не допив, он отбросил чашу и сделал знак пажу с ведерком в руках. Пока он мочился, в рядах стражи, плотным кольцом окружающей султана и его свиту, возникло какое-то движение.

— Что там происходит? — Мехмед покачнулся и вперил взгляд в Улуг-бея.

Начальник охраны низко поклонился.

— Саган-паша с одним из своих приближенных просит соизволения предстать перед глазами великого султана.

— Пусть предстают, — Мехмед милостиво кивнул головой и поддерживаемый под руки, вновь опустился в кресло.

— Говори, — бросил он своему зятю.

— Повелитель! — начал Саган-паша. — Я привел к тебе человека, который пользуясь моими указаниями прорвал оборону неверных. Он же собственноручно водрузил на башнях города флаги, свидетельство твоей победы.

— Этот человек — санджак-бей? — осведомился султан.

— Нет, повелитель. Я держал его при себе в сане начальника охраны.

— С сегодняшнего дня он — санджак-бей! — заявил Мехмед, даже не взглянув в лицо молодцеватого тысяцкого.

— Мой господин! — Ибгагим прижался лбом к земле. — Щедрость твоя беспредельна! Я молю Аллаха о долгих годах службы под твоим началом.

Мехмед поморщился.

— Уберите его. Он мешает моим мыслям.

— Но мой человек принес важные вести, — возразил Саган-паша.

— Пусть говорит быстрее и проваливает.

— Мой повелитель, — начал Ибрагим, — я принес тебе две вести. Хорошую и плохую. С какой мне начать?

— Начни с хорошей. Тогда я может и не посажу тебя на кол.

Новоиспеченный санджак-бей опешил. На кол ему хотелось меньше всего. Прижав руку к груди, он заговорил, пытаясь скрыть дрожь в голосе:

— Отважный Караджа-бей потеснил гяуров и ведет твои полки вглубь города!

Мехмед довольно ухмыльнулся и протянул руку за новой чашей.

— Где же другой бейлер-бей? Почему от него нет вестей?

— Прости, о повелитель, — Ибрагим в знак скорби опустил голову.

— Отважный Исхак-паша пал в битве с неверными.

Не сразу до сознания Мехмеда дошла эта новость. Он подскочил в кресле, хмель быстро вылетел у него из головы.

— Что?! Что ты сказал, несчастный?

Он швырнул в тысяцкого полной чашей.

— Это правда, мой повелитель, — Ибрагим не смел утереть мокрое лицо.

— Бейлер-бей вызвал на поединок царя ромеев и был сражен его рукой.

Лицо Мехмеда посерело. Подобно многим малорослым и слабым от рождения людям его невольно влекло к тем, кого природа наделила могучим телосложением. К тому же он помнил, как предан был Исхак-паша его отцу, Мураду II, как пестовал паша молодого наследника, оберегал его от дворцовых интриг, содействовал в дни бунта янычар. И теперь этот человек убит всего за час до окончательной победы? Дикая, ни с чем не сравнимая ярость обуяла Мехмеда.

— Все в город! — завопил он, потрясая кулаками.

— Доставьте мне Константина живым или мертвым! Он, дерзновенный, осмелился поднять руку на моего ближайшего сатрапа. На одного из тех, чьими жизнями могу распоряжаться только я!

Он несколько раз рубанул рукой воздух, как бы отсекая голову невидимому врагу.

— Я отомщу, Аллах свидетель! Я страшно отомщу! Всей крови городских христиан не хватит искупить эту смерть!

Он бросился в кресло и забормотал проклятия.

Саган-паша жестом подозвал к себе Ибрагима.

— Возьмешь с собой три сотни солдат, — зашептал он ему почти в самое ухо, — и отправляйся в город.

Он указал на худого горбоносого человека в потрепанной одежде.

— Этот перебежчик укажет тебе дорогу к пороховому складу греков. Захватишь склад невредимым — получишь от меня два кошеля золотых. Ты понял?

— Да, мой господин! — Ибрагим даже если бы захотел, не смог бы скрыть своей радости. — Я спешу выполнить твой приказ!

— Спеши, — паша милостиво качнул головой.

Сквозь приспущенные веки великий визирь молча смотрел на клубы черного дыма за стенами Константинополя. Убеленное сединой благообразное лицо старика выражало скорбь и усталость от жизни. Падение города не только лишило его Исхак-паши, ближайшего друга и единомышленника, могучего союзника в борьбе за власть в бесконечных дворцовых интригах — оно напрочь перечеркнуло будущее Халиль-паши как советника султана и в недалеком времени вполне способно привести его на плаху.

Лошадь была убита под императором. Высвободив ногу, прижатую седлом к земле, он распрямился, одновременно отбиваясь от обступивших его янычар. Поток чужеземных воинов захлестывал его. Константин медленно, шаг за шагом, отступал, с каждым ударом опрокидывая на землю по человеку.

На глазах императора, один за другим, гибли его верные соратники. После удара палицей из-за спины поник в седле могучий Кантакузин; в куски был изрублен потомок славного рода Комнинов Франциск Толедский, при первом же тревожном известии поспешивший через моря на помощь своему народу. Был поднят на копья Иоанн Далматинец, чья исступленная ненависть к мусульманам отлетела лишь вместе с его душой. Еще ранее, пытаясь задержать прорвавшегося в город врага, погиб Феофил Палеолог, человек, сочетавший в себе мудрость ученого мужа с беззаветной отвагой воина. Никогда больше не увидеть Константину его дружеской улыбки и темно-карих глаз, прячущих в себе сочувствие и понимание нелегкой участи правителя гибнущей страны. Смерть брата по крови и по духу больнее всего ударила по Константину, затмила рассудок слепящей жаждой мести. Он бросился в бой и был побежден. Он не в силах был одолеть врага, сколько бы смертей не таилось на лезвии его меча. Подобно древнему герою, ему на долю выпало сражаться с чудовищем, на месте отсеченной головы которого тут же вырастало десять новых.

Не выдержав множества сабельных ударов, шлем на голове императора треснул и соскочил. Константин рывком нагнулся, подобрал кем-то обороненный щит и отразив наскок очередного янычара, бегло оглянулся. Вокруг него уже не осталось христианских бойцов, все они или были посечены турками, или, не выдержав натиска, отступили вглубь города.

Константин обеими руками взялся за рукоять меча. Щит он вскоре отбросил: множество застрявших в нем дротиков и стрел почти удваивало вес, тянуло руку к земле. От бесчисленных ран император почти полностью истёк кровью и по охватившей его необычайной слабости и ознобу понял, что час кончины уже недалек. Превозмогая головокружение, он бросился вперед, с криком: «За веру Христову!» развалил надвое ближайшего янычара, снес голову другому, но в то же мгновение ощутил резкую боль под левой лопаткой, в уязвимом месте между сочлениями доспеха. Молниеносно развернувшись, он раскроил череп подкравшемуся сзади турку и даже успел замахнуться еще. Но тут свет померк в его глазах и на подкосившихся ногах, император мягко опустился на груду сраженных им вражеских воинов.