1930 Каспийское море — Волга Апшеронский полуостров Путевые стихи Д. А. Левоневскому 1 Я думал, что чашки бараньего жиру разносит по саклям восточный транжир… Молчанье. Мечети стоят по ранжиру, волнуемы ветром, висят паранджи. Ковров размазня. В лиловых халатах, в узорных шальварах, в козловых туфлях, один за другим азиаты, как в латах. И звезды висят наподобие блях… Но главное — жены… Сокрыты от взора. Лежат и не лезут, сопя, на рожон, питают детишек; домашняя ссора — одно развлеченье потеющих жен. Таким представлялся вонючий и пестрый восточный балет, расписной кабачок, и, врезанный в небо, жестянкою острой звенел полумесяц — священный значок. Тяжелые губы упали на лица, и брови — лиловые эти мазки… Я выехал вечером — пела столица, состав откачнулся, стуча, от Москвы. 2 Конец предисловью — и вылетит повесть, навстречу — другая рывками, броском, как этот курьерский исхлестанный поезд ветрами, ночами, каленым песком. Кавказ предо мною — ни много ни мало, до облачной вылинявшей кисеи под небо любая гора поднимала крутые, огромные плечи свои. Мне снова мерещатся — скалы, руины, оскалы ущелий… — Послушай, гора, она наступает — твоей героини царицы Тамары ночная пора. Красивая баба — недаром про эти любовные козни, монисты до пят, глазастые под нос бормочут поэты, туристы с российской равнины хрипят. Начну по порядку — за Пушкиным сразу, гремя и впадая в лирический бред, поет про Тамару, разносит заразу второй по ранжиру российский поэт. Рыданий хватает по горло — однако другая за Лермонтовым с рывка огнем налетает строка Пастернака, тяжелая, ломаная строка. Царица Тамара — мечтаний причал, и вот, грохоча и грубя, Владимир Владимирович зарычал, за груди беря тебя. Так и я бы по традиции, забулдыга, поэт, простак, мог бы тоже потрудиться и стихами и просто так. Делу час, а потехе время: я бы, млея, как пень, стоял в этом затхлом тумане гарема, в тьме ковров и в пуху одеял. Пел бы песни и неустанно о Тамаре и о горах Над долинами Дагестана рассыпался б и в пух и в прах. Небывалая поза, бравада, я дорвался б — доелся б до рук… Но царица теперь старовата — я молчу… не люблю старух. 3 А поезд качается дальше и дальше, ночь заметает следы, направо — гор голубые залежи, налево — залежь воды. Длинное утро, вечер долог, на ночь подъем крутой, сосед по купе — инженер-геолог — мутной оброс бородой. Сутки, вторые сутки, третьи — ночь глубока и густа, стонем и фыркаем: — Ох уж эти курьерские поезда! И снова — лежим на спине, как малютки, надоест — лежим на боку… Но вот инженер на пятые сутки кричит: — Подъезжаем, Баку! 4 Ты стоишь земли любимым сыном — здоровяк, со всех сторон хорош, и, насквозь пропахший керосином, землю по-сыновьему сосешь. Взял ее ты в буравы и сверла, хорошо, вплотную, глубоко, и ползет в нефтепровода горло черное густое молоко. Рваный ветер с моря, уйма вышек, горькая каспийская волна, ты свои четыре буквы выжег в книге Революции сполна. Ты стоишь — кормилец и поилец всех республик и всего и вся — трактор из Путиловского вылез, в жилах молоко твое неся. Ждет тебя земли одна шестая, СТО, ВСНХ, НКПС — наше сердце, наша кровь густая, наш Баку — ударник и боец. Полный ход. Старания утроим — затхлый пот, усталость — хоть бы хны… промысла Азнефти — строй за строем — бухта Ильича, Сураханы. Сабунчи пригнули шею бычью — пусть подъем к социализму крут, вложим пятилетнюю добычу в трехгодичный драгоценный труд. Пот соревнованья, поединка выльет нефтеносная земля — и закисла морда Детердинга — морда нефтяного короля. Он предвидит своего оплота грохот, а спасенье, как во сне, — бьет ударных буровых работа, выше поднимающих Азнефть. Грохот неминуемого краха, смена декораций и ролей — бей, Баку, — мы за тобой без страха перережем к черту королей. Чтобы кверху вылетом набата, свернутой струей подземных сил над тобой фонтан Биби-Эйбата торжество республик возносил. |
