<1936> Туес На покосе между кочек трясогузки гнезда вьют, сто кузнечиков стрекочут, десять тысяч птиц поют. Мы идем большой травою, каждый силу не таит, и над мокрой головою солнце ястребом стоит. Белоус берет с размаху в ночь отбитая коса, вся в поту моя рубаха, неподвижны небеса. Скоро полдень. Пить охота. Лечь бы в тень в стороне… Тяжела косцов работа, только соль седьмого пота оседает на спине… Только жажда… Только птица смотрит на землю с высот. Что же Анна, еретица, квас и воду не несет? Завела такую моду — в туеске носила воду… Приходи скорей к усатым, целовать тебя готов — в сарафане полосатом, восемнадцати годов. Мы тебя заждались, Анна, и, тоскуя и любя, каждый парень непрестанно вспоминает про тебя. Край зеленый, край мой родный, улетевшие года, прямо со льду квас холодный, родниковая вода. Часто вижу я воочью наши светлые края, вспоминаю часто ночью — где же Аннушка моя? Где, в каких туманах кроясь, опадает наземь лес, где твоя коса по пояс, твой берестяной туес? Мне недавно рассказали, и прослушал я в тоске, что видали на вокзале нашу Аннушку в Москве. Рассказали мне туманно, что горда своей красой, что осоку наша Анна нынче косит не косой, а машиною мудреной: как машина побежит, так за Анной пласт зеленый, словно путь-тропа лежит. Помнишь, Анна? У кургана ты совсем была не той. Мне теперь сказали: «Анна носит орден золотой». Анна, слушай: тяжело мне, я от вас теперь вдали, ты меня хоть мельком вспомни и посылку мне пришли. Шли мы вместе, шли мы в ногу, я посылке буду рад — запакуй туес в дорогу, адресуй на Ленинград. Очень тяжко расставаться, но, тоскуя и скорбя, я им буду любоваться, вспоминая про тебя. 1936
Путь корабля Хорошо запеть, влюбиться — все печали далеки. Рвутся с наших плеч, как птицы, синие воротники. Ты про то запой, гитара, как от нашей от земли на моря земного шара отплывают корабли. Нас мотает и бросает зыбью грозной и рябой, и летит волна косая, дует ветер голубой. Впереди морские дали, кренит набок на бегу, и остались наши крали на далеком берегу. Как у девушек бывает — не всегда им быть одним, к ним другие подплывают и причаливают к ним. Только, помнится, отчаен при разлуке наш наказ — мы вернемся, и отчалят очень многие от вас. <1936> Изгнание (1930) Чего еще? Плохая шутка, с тобою сыграна, Кощей, и кожа кислая полушубка — хранительница от дождей — лежит на дряблом теле елкой, засохшей, колкою, лесной, и давит, сколотый приколкой, рубахи ворот расписной. А около тебя старуха, сыны, зятья и деверя послушно навострили ухо, тебе про горе говоря. А ты молчишь… На самом деле, к чему пустая болтовня? У вас всего-то, что надели, выскакивая из огня. И снес огонь родную кровлю — торчит горелая труба, золой и неповинной кровью — покрыта прежняя тропа. И не вернется больше слава, когда твоя звенела рожь, когда, под ноготь зажимая, копил в кулак за грошем грош, когда кругом ломали шапки, а голь помыслить не могла на вашу милость, словно шавки, хрипя, брехать из-за угла. И только в праздничной беседе, запрятав глубоко вражду, твои голодные соседи тебе стонали про нужду. И что же повелось веками, как поступал тогда старик, — муку давал пудовиками, а брал за пуд десятерик. Зато такое лишь приснится, — землей равняло колеи, когда летала колесница, как у пророка Илии. Дуга, бубенчиками смейся, почтенье гните до земли: сидит посереди семейства в коляске голова семьи. А сбоку, в сено оседая, в пух разодетая жена, и борода его седая на животе распушена. Копил, копил полжизни ровно, но, знаменем подняв вражду, соседи голые, как бревна, уже не стонут про нужду. И ходит беднота строптива вокруг да около, в кольцо, и вот дыханье коллектива тебе ударило в лицо. А ты одно: пускай за это Советы жарит сатана… И вот семейного совета встает огромная стена. Но если биться — надо биться, и по стене ударь в упор, и вот берет впотьмах убийца огонь и злобу и топор. Теперь стоит над пепелищем, над кровью чистого коня — не богачом уже, а нищим, в чем только вышел из огня. А утро близится — и скоро и мы заявимся сюда, — спасайся от суда мирского, беги от страшного суда. Сгибаясь от тоски и грусти, и мести пронеся обет, иди в леса, ломая грузди себе на ужин и обед. А слез неповторимых грозди висят отнюдь не для красы, и зубы ржавые, как гвозди, прокусят губы и усы. И всё лесами, вплоть до Волги, ночами сквозь осенний гуд, с тобою сыновья, как волки, как волки рысью пробегут. Недолговечна только слава звериной, узенькой стези — винтовка и обход — облава, — и вы, подбитые в грязи, и взгляд последний полон злости из-под сырых, тяжелых лбов, — и тлеют в поле ваши кости без погребения гробов. |
