<1932> «Тосковать о прожитом излишне…» Тосковать о прожитом излишне, но печально вспоминаю сад, — там теперь, наверное, на вишне небольшие ягоды висят. Медленно жирея и сгорая, рыхлые качаются плоды, молодые, полные до края сладковатой и сырой воды. Их во мере надобности снимут на варенье и на пастилу. Дальше — больше, как диктует климат, осень пронесется по селу. Мертвенна, Облезла и тягуча — что такое осень для меня? Это преимущественно — туча без любви, без грома, без огня. Вот она, — подвешена на звездах, гнет необходимое свое, и набитый изморозью воздух отравляет наше бытие. Жители! Спасайте ваши души, заползайте в комнатный уют, — скоро монотонно прямо в уши голубые стекла запоют. Но, кичась непревзойденной силой, я шагаю в тягостную тьму попрощаться с яблоней, как с милой молодому сердцу моему. Встану рядом, от тебя ошую, ты, пустыми сучьями стуча, чувствуя печаль мою большую, моего касаешься плеча. Дождевых очищенных миндалин падает несметное число… Я пока еще сентиментален, оптимистам липовым назло. <1932>
Сыновья своего отца
Три желтых, потертых собачьих клыка ощерены дорого-мило — три сына росли под крылом кулака, два умных, а третий — Гаврила. Его отмечает звезда Козерог. Его появленьем на свете всему населенью преподан урок, что есть неразумные дети. Зачем не погиб он, зачем не зачах сей выродок в мыслящем мире и вырос — мясистая сажень в плечах, а лоб — миллиметра четыре. Поганка на столь безответной земле, грехи человека умножа, растет он и пухнет — любимец в семье, набитая ливером кожа. Не резкая молния бьет о скалу, не зарево знойное пышет — гуляет Гаврила один по селу, на улицу за полночь вышед. Не грозный по тучам катается гром, хрипя в отдалении слабо, — Гаврилиной обуви матовый хром скрипит, как сварливая баба. Скрипит про Гаврилу, его похвальбу, что служит Гавриле наградой, — Гаврила идет. Завитушка на лбу Пропитана жирной помадой. Глядите, какой молодчина, храбрец, несчастной семьи оборона, — в кармане его притаился обрез — в обрезе четыре патрона. А тучам по небу шататься невмочь, лежат, как нашлепки навоза… В такую ненастную, дряблую ночь умрет председатель колхоза. И только соседи увидят одно — со злобы мыча по-коровьи — разбитое вдребезги пулей окно и черную ленточку крови. Тяжелым и скорбным запахнет грехом, пойдут, как быки, разъяренно, дойдут… А наутро прискачет верхом, сопя, человек из района. Он в долгом пути растеряет слова и сон. Припадая на гриву, увидит — Гаврилы лежит голова, похожа на мятую сливу. Ободраны щеки, и кровь на висках, как будто она побывала в тисках, Глаза помутнели, как рыбьи, грязны, и тело затронуло тленье… Что значит, что приговор нашей страны уже приведен в исполненье. <1932> Гроза Пушистою пылью набитые бронхи — она, голубая, струится у пят, песчинки легли на зубные коронки, зубами размолотые скрипят. От этого скрипа подернется челюсть, в носу защекочет, заноет душа… И только кровинок мельчайшая челядь по жилам бежит вперегонки, спеша. Жарою особенно душит в июне и пачкает пóтом полотна рубах, а ежели сплюнешь, то клейкие слюни, как нитки, подолгу висят на губах. Завял при дорожной пыли подорожник коней не погонит ни окрик, ни плеть — не только груженых, а даже порожних жара заставляет качаться и преть. Все думы продуманы, песенка спета, травы утомителен ласковый ворс. Дорога от города до сельсовета — огромная сумма немереных верст. Всё дальше бредешь сероватой каймою, стареешь и бредишь уже наяву: другое бы дело шагать бы зимою, уйти бы с дороги, войти бы в траву… И лечь бы, дышать бы распяленным горлом, — тяжелое солнце горит вдалеке… С надежною ленью в молчанье покорном глядеть на букашек на левой руке. Плывешь по траве ты и дышишь травою, вдыхаешь травы благотворнейший яд, ты смотришь — над потною головою забавные жаворонки стоят… |
