Засыхает песня, кровоточит рана, червяки слюнявые в провале синих щек; что ни говорите, умираю рано, жить бы да жить бы, еще бы… еще… Так и выжил. Госпиталь, койка, сестра… — В душу, в бога, в господа, — тишина — остра. Там, за занавескою, спрятали от нас нашу власть Советскую — боевой приказ. Где же это видано такое житье, чтобы было выдано мне мое ружье. Дорогие… Ох, пора — душит меня, убирайте дóктора, подавай коня… Занавеска белая, и сестра маячит, червячки качаются, строятся в ряды — краем уха слышу: — Ничего не значит, успокойся, парень, выпей воды… 4 Вынес огнестрельную, рваную одну — голова лохматая стянута швом, все воспоминания уходят ко дну, всякая боль заживет на живом. Выхожу на улицу — кости стучат, сердце качается, мир в кулаке, зубы — как собрание рыжих волчат, мышцы — как мыши бегают в руке. Так что не напрасно бился я и жил я — широкая рука моя ряба, жилы, набитые кровью, сухожилья, так что наша жизнь — есть борьба. <1931>
«Снова звезды пылают и кружатся…» Снова звезды пылают и кружатся, ходят сосны, сопя и трубя, закрывая глаза от ужаса, я обманываю себя. Милый тесть мой, Иван Иваныч, берегите мою жену, я опять пропадаю на ночь, словно камень иду ко дну. Прямо падаем все от хохота, ничего не понять спьяна — это домики, это Охта, это правая сторона. Боком, гоголем, чертом старым — наши песенки об одном, — разумеется, по гитарам ходят рученьки ходуном. Сукин сын, молодой безобразник, дует в бубен, а бубен — день… Нынче праздник, и завтра праздник, только будет и буден день. Только вспомню, как пел, бывало, под Самарою, под Москвой — чертов баловень, запевало, в доску парень, ребята, свой. Задушевная песня-премия день за днем золотое время легче ветра и ковыля, пролетает шаля-валя. — Купите бублики, гоните рублики,— песня аховая течет, и в конце концов от республики мы получим особый счет. А по счету тому огулом по заслугам и по делам нашу жизнь назовут прогулом с безобразием пополам. Скажет прямо республика: — Слушай, слушай дело, заткнись, не рычи, — враг на нас повалился тушей, вы же пьянствуете, трепачи. Пота с кровью соленый привкус липнет, тело мое грызя… И отвесит потом по загривку нам разá и еще разá. Все припомнит — растрату крови, силы, молодости густой, переплеты кабацкой кровли и станков заржавелый простой. Покачнемся и скажем: — Что ж это и к чему же такое все, неужели исхожено, прожито понапрасну, ни то ни сё? Ни ответа, ни теплой варежки, чтобы руку пожала нам, отвернутся от нас товарищи И посмотрят по сторонам. Да жена постареет за ночь, может, за две — не за одну. Милый тесть мой, Иван Иваныч, не сберег ты мою жену. <1931> Смерть Может быть, а может быть — не может, может, я живу последний день, весь нелегкий век мой — выжат, прожит, впереди тоска и дребедень. Шляпа, шлепанцы, табак турецкий, никуда не годная жена, ночью — звезды, утром — ветер резкий, днем и ночью — сон и тишина. К чаю — масло, и компот к обеду, — Спать, папаша! — вечером кричат… Буду жить как подобает деду, на коленях пестовать внучат. День за днем, и день придет, который все прикончит — и еду и сны; дальше — панихида, крематорий — все мои товарищи грустны. И они ногою на погосте ходят с палочками, дребезжат, и мундштук во рту слоновой кости деснами лиловыми зажат. За окном — по капле, по листочку жизнь свою наращивает сад; все до дна знакомо — точка в точку, как и год и два тому назад. День за днем — и вот ударят грозы, как тоска ударила в меня, подрезая начисто березы голубыми струйками огня. И летят надломанные сучья, свернутая в трубочку кора, и опять захлопнута до случая неба окаянная дыра. Но нелепо повторять дословно старый аналогии прием, мы в конце, тяжелые как бревна, над своею гибелью встаем. Мы стоим стеною — деревами, наши песни, фабрики, дела, и нефтепроводами и рвами нефть ли, кровь ли наша потекла. Если старости пройдемся краем, дребезжа и проживая зря, и поймем, что — амба — умираем, пулеметчики и слесаря, Скажем: — Всё же молодостью лучшая и непревзойденная была наша слава, наша Революция, в наши воплощенная дела. |
