Я и вправо и влево кинусь,

я и так, я и сяк, но, любя,

отмечая и плюс и минус,

не могу обойти тебя.

Ты приходишь, моя забота

примечательная, ко мне,

с Металлического завода,

что на Выборгской стороне.

Ты влетаешь сплошною бурею,

песня вкатывает, звеня,

восемнадцатилетней дурью

пахнет в комнате у меня.

От напасти такой помилуй —

что за девочка: бровь дугой,

руки — крюки,

   зовут Людмилой,

разумеется — дорогой.

Я от Волги свое до Волхова

по булыжникам на боку,

под налетами ветра колкого,

сердце волоком волоку.

Я любую повадку девичью

к своему притяну суду,

если надо, поставлю с мелочью

и с дешевкой в одном ряду.

Если девочка скажет:

   — Боренька,

обожаю тебя… (смешок)

и тебя умоляю — скоренько

сочини про меня стишок,

опиши молодую жизнь мою,

извиняюсь…

   Тогда, гляди,

откачу, околпачу, высмею,

разыграю на все лады.

Отметайся с возможной силой,

поживей шевели ногой…

Но не тот разговор с Людмилой,

тут совсем разговор другой…

Если снова

   лиловый, ровный,

ядовитый нахлынет мрак —

по Москве,

   Ленинграду

      огромной,

тяжкой бомбой бабахнет враг…

Примет бедная Белоруссия

стратегические бои…

Выйду я, а со мною русая

и товарищи все мои.

Снова панскую спесь павлинью

потревожим, сомнем, согнем,

на смертельную первую линию

встанем первые под огнем.

Так как молоды, будем здорово

задаваться, давить фасон,

с нами наших товарищей прорва,

парабеллум и смит-вессон.

Может быть,

   погуляю мало с ним, —

всем товарищам и тебе

я предсмертным

   хрипеньем жалостным

заявлю о своей судьбе.

Рухну наземь — и роща липовая

закачается, как кольцо…

И в последний,

   дрожа и всхлипывая,

погляжу на твое лицо.

Локти в стороны, боком, натужась,

задыхаясь от гонора, вы

пробивались сквозь тихий ужас

бестолковой любви и жратвы.

Било горем, тоской глушило

и с годами несло на слом,

но под кожей крест-накрест жила

вас вязала морским узлом.

Люди падали наземь от хохота,

от метафор не в бровь, а в глаз,

и огромная желтая кофта —

ваше знамя — покрыла вас.

Сволочь разную гробивший заживо,

вы летели — ваш тяжек след,

но вначале для знамени вашего

вы не тот подобрали цвет.

После той смехотворной кофты

поднимаете к небу вы

знамя Нарвской заставы и Охты,

знамя Сормова и Москвы.

И, покрытая вашим голосом,

громыхая, дымя, пыля,

под заводами и под колосом

молодая встает земля.

Как на белогвардейца — разом,

без осечки, без «руки вверх»,

вы на сердце свое, на разум

поднимаете револьвер.

И подводной скалою быта

нам на долгое горе, на зло,

к черту, вдребезги вся разбита

ваша лодка и ваше весло.

И отходите в потусторонний,

вы на тот отбываете свет —

провожает вас грай вороний,

желтоватого знамени цвет.

Но с открытыми головами

мы стоим —

   костенеет рука,

опускаются также над вами

и багровые наши шелка.

Мы читаем прощальную грамоту,

глушим злобу мы в сердце своем,

дезертиру и эмигранту

почесть страшную воздаем.

Он лежит, разодет и вымыт,

оркестровый встает тарарам…

Жаль, что мертвые сраму не имут,

что не имет он собственный срам.

Время для разговоров косвенных,

и они не мешают порой:

вот приходит ваш бедный родственник

за наследством — французский король.

Вот, легонечко взятый в розги,

в переделку — то в жар, то в лед —

исторический барин <…>

крокодиловы слезы льет.

До чего нечисты и лживы —

рвет с души

в воротит всего —

что поделать?

А были бы живы,

почесали б того и сего…

Кем на то разрешение выдано?

Я надеюсь, что видно вам,

и с того даже света видно

этот — вам посвященный — срам.

Но с открытыми головами

мы стоим —

   костенеет рука,

опускаются навзничь над вами

все багровые наши шелка.

Тишь почетного караула

выразительна и строга —

так молчат вороненые дула,

обращенные на врага.

И, прощаясь и провожая

вас во веки веков на покой,

к небу поднята слава большая —

ваша слава —

   нашей рукой.