<1936> Ночные рассуждения Ветер ходит по соломе. За окном темным-темно, К сожаленью, в этом доме Перестали пить вино. Гаснет лампа с керосином. Дремлют гуси у пруда… Почему пером гусиным Не писал я никогда? О подруге и о друге, Сочинял бы про людей, Про охоту на Ветлуге, Про казацких лошадей. О поступках, О проступках Ты, перо, само пиши, Сам себя везде простукав, Стал бы доктором души. Ну, так нет… Ночною тенью Возвышаясь над столом, Сочиняю сочиненья Самопишущим пером. Ветер ползает по стенам. Может, спать давно пора? Иностранная система («Паркер», что ли?) У пера. Тишина… Сижу теперь я, Неприятен и жесток. Улетают гуси-перья Косяками на восток. И о чем они толкуют? Удивительный народ… Непонятную такую Речь никто не разберет. Может быть, про дом и лес мой, Про собак — моих друзей?.. Все же было б интересно Понимать язык гусей… Тишина идет немая По моей округе всей. Я сижу, не понимая Разговорчивых гусей. <1936> Молодой день Потемневшей, студеной водою и лежалой травою не зря, легкой осенью молодою пахнет первое сентября. Также умолотом, овином, засыпающим лесом вдали — этим сытым, неуловимым, теплым запахом всей земли. И заря не так загорелась, потускнее теперь она. Это осень, сплошная зрелость, ядра яблок, мешки зерна. Это дыни — зеленое пузо, или, может, не пузо — спина замечательного арбуза, по-украински — кавуна. Все довольны. Все старше годом. Пусть приходит мороз и снег — к зимним яростным непогодам приспособлен теперь человек. Молодые поэты пишут о начале своей зимы. Что-де старость настанет скоро — на висках уже седина… Это осень житья людского, непреклонно идет она. Может, правда. И вечер темный, и дожди, и туман, и тень… Только есть молодой, огромный, каждой осенью ясный день. Он покрытый летним загаром, в нем тюльпаны-цветы плывут, этот день золотой недаром всюду юношеским зовут. Все знамена красного цвета, песня пьяная без вина — это даже, друзья, не лето, это радостная весна. И налево идут и направо. Поглядите — и там и тут, на любовь и молодость право отвоевывая, идут. И в Германии, и в Сибири, громыхая — вперед, вперед — в целом мире, в тяжелом мире этот день по земле идет. Льется песня, звеня, простая над полями, лесами, водой, чтобы наша одна шестая стала целою, молодой. Чтобы всюду были спокойны, чтобы пакостные скорей к черту сгинули зло и войны — порожденье слепых зверей! А дорога лежит прямая, по дороге идут легки, в подтверждение поднимая к небу властной рукой штыки. Я опять подпевать им буду, седину на виске забуду, встану с ними в одном ряду. И спокойный и верный тоже — мне от них отставать не след — ничего, что они моложе, дорогие, на десять лет. Я такое же право имею, так же молодость мне дорога — револьвер заряжать умею и узнаю в лицо врага, За полками идут колонны, перестраиваясь в каре, и по улицам Барселоны, и в Париже, и в Бухаре. Песня в воздухе над водою, над полями, лесами, — не зря, легкой осенью молодою пахнет первое сентября. <1936> Разговор Верно, пять часов утра, не боле. Я иду — знакомые места… Корабли и яхты на приколе, и на набережной пустота. Изумительный властитель трона и властитель молодой судьбы — Медный всадник поднял першерона, яростного, злого, на дыбы. Он, через реку коня бросая, города любуется красой, и висит нога его босая, — холодно, наверное, босой! Ветры дуют с оста или с веста, всадник топчет медную змею… Вот и вы пришли на это место — я вас моментально узнаю. Коротко приветствие сказали, замолчали, сели покурить… Александр Сергеевич, нельзя ли с вами по душам поговорить? Теснотой и скукой не обижу: набережная — огромный зал. Вас таким, тридцатилетним, вижу, как тогда Кипренский написал. И прекрасен, и разнообразен, мужество, любовь и торжество… Вы простите — может, я развязен? Это — от смущенья моего! Потому что по местам окрестным от пяти утра и до шести вы со мной — с таким неинтересным — соблаговолили провести. Вы переживете бронзы тленье и перемещение светил, — первое свое стихотворенье я планиде вашей посвятил. И не только я, а сотни, может, в будущие грозы и бои вам до бесконечия умножат люди посвящения свои. Звали вы от горя и обманов в легкое и мудрое житье, и Сергей Уваров и Романов получили все-таки свое. Вы гуляли в царскосельских соснах — молодые, светлые года, — гибель всех потомков венценосных вы предвидели еще тогда. Пулями народ не переспоря, им в Аничковом не поплясать! Как они до Черного до моря удирали — трудно описать! А за ними прочих вереница, золотая рухлядь, ерунда — их теперь питает заграница, вы не захотели бы туда! Бьют часы уныло… Посветало. Просыпаются… Поют гудки… Вот и собеседника не стало — чувствую пожатие руки. Провожаю взглядом… Виден слабо… Милый мой, неповторимый мой… Я иду по Невскому от Штаба, на Конюшенной сверну домой. |
