2 Ах, бога ради — арию Из оперы!.. И вот Страдает Страдивариус, Любимую зовет. Шелка бушуют вместо вьюг, — Она идет ко мне, И декорации встают, И рампа вся в огне. Поет она, Горит она, Руки заломив, Татьяна, Маргарита, Тамара, Суламифь. И ждет уже венков она, Чтоб слава зашипела Под звуками Бетховена, Шуберта, Шопена. Мне душно… Разрываю свитр И плачу и тоскую: — Ошиблись, композитор, вы! Я не люблю такую! А музыка еще полна, Полна последним скрипом, Но палочка упала на пол, Срывая голос скрипкам. Ах, тишина моя! И вот Все звезды заморозило. Другая милая идет Через поля и озеро — Простая песня-дéвица Дорогой столбовой — Медведица, метелица. Звенят над головой Леса мои с волчатами, — Зверья полна земля. Идут они, Ворчат они, Хвостами шевеля. … … … … … И только там сгорит она, Руки заломив, Татьяна, Маргарита, Тамара, Суламифь. 1927 Последнее письмо На санных путях, овчинами хлопая, Ударили заморозки. Зима. Вьюжит метель. Тяжелые хлопья Во первых строках моего письма. А в нашей губернии лешие по лесу Снова хохочут, еле дыша, И яблони светят, И шелк по поясу, И нет ничего хорошей камыша. И снова девчонка сварила варенье. И плачет девчонка, девчонка в бреду, Опять перечитывая стихотворенье О том, что я — никогда не приду. И старую сóсну скребут медвежата — Мохнатые звери. Мне душно сейчас. Последняя песня тоскою зажата, И высохло слово, на свет просочась. И нет у меня никакого решенья. Поют комсомолки на том берегу, Где кабель высокого напряженья Тяжелой струей ударяет в реку. Парнишка, наверное, этот, глотая Горячую копоть, не сходит с ума. Покуда вьюга звенит золотая Во первых строках моего письма. Какую найду небывалую пользу, Опять вспоминая, еле дыша, Что в нашей губернии лешие по лесу. И нет ничего хорошей камыша? И девушка, что наварила варенья В исключительно плодородном году, Вздохнет от печального стихотворенья И снова поверит, что я не приду. И плачет, и плачет, платок вышивая, Травинку спеша пережевывая… И жизнь твоя — песенка неживая, Темная, камышовая. 1927 Провинциалка Покоя и скромность ради В краю невеселых берез Зачесаны мягкие пряди Твоих темноватых волос. В альбомчиках инициалы Поют про любовь и про Русь, И трогает провинциалок Не провинциальная грусть. Но сон промаячит неслышно, И плавает мутная рань, — Всё так же на солнышко вышла И вянет по окнам герань. Ты смотришь печально-печально, Цветок на груди теребя, Когда станционный начальник Намерен засватать тебя. И около маленьких окон Ты слушаешь, сев на крылец, Как плещется в омуте окунь И треплет язык бубенец, А вечером сонная заводь Туманом и теплой водой Зовет по-мальчишески плавать И плакать в тоске молодой. Не пой о затишье любимом — Калитка не брякнет кольцом, И милый протопает мимо С упрямым и жестким лицом. Опять никому не потрафив, Он тусклую скуку унес, На лица твоих фотографий Глядит из-под мятых волос. А ночь духотою намокла, И чудится жуткая дрянь, Что саваны машут на окнах И душит за горло герань… Но песня гуляет печально, Не нашу тоску полюбя, — Пока станционный начальник Не смеет засватать тебя. <1928> Глаза День исчезает, догорев, Передо мной вечерний город, И прячет лица барельеф Исаакиевского собора. И снова я В толпе гуляк Иду куда-то наудачу, И вот — Топочет краковяк И шпоры звякают и плачут. Летят бойцы И сабли вниз. Шумит прибрежная осока… Играет странный гармонист, Закинув голову высоко. И деньги падают, звеня, За пляску, полную азарта. Со взвизгиванием коня, С журчаньем рваного штандарта. Но гармонисту… Что ему? Он видит саблю и уздечки. Опять в пороховом дыму Зажато польское местечко. И снова зарево атак… Но лишь уходят с поля танки, Разучивает краковяк На взвизгивающей тальянке… Но как-то раз, Стреляя вниз, Свистели на седле рубаки, И пел взволнованный горнист О неприятельской атаке. Надорванная трель команд, Попытка плакать и молиться… И полз удушливый туман На человеческие лица. И с истеричностью старухи У смерти в согнутых клешнях Солдаты вскидывали руки, Солдаты падали плашмя… Кому-то нужно рассказать, Как неожиданно и сразу Во лбу полопались глаза От убивающего газа. И у слепца висит слеза. И, может, слез не будет больше. Он обменял свои глаза На краковяк веселой Польши. И часто чудится ему Минута острая такая, Как в голубеющем дыму Глаза на землю вытекают. И люди умирают как… А в это время Под руками Хохочет польский краковяк, Притоптывая каблуками. |
