— Как же это вы, господин монах, забрали табличку, которая стояла у дороги?

Иккю отвечал:

— Да вот, смотрю я на неё, а там написано: «Если хотите моти, сакэ, чая, то купите. В этом бамбуке[224] — деньги». С благодарностью подумал я о том, сколь милостивы власти, и забрал табличку. Для меня, нищего монаха, это было очень кстати! — так объяснил он всё, как было.

Чиновник выслушал и сказал:

— На самом деле это сёгун в милости своей приказал поставить в каждой земле эти таблички и сделать такую надпись, чтобы тот, кто уразумеет смысл написанного, забрал табличку себе. Хорошо, можете идти!

Иккю последовал приказу и вернулся к себе в Мусасино. А чиновник говорил:

— Надо же, если бы не этот монах, то не представляю даже, кто бы ещё мог забрать ту табличку! Даже если бы кто понял, захотел забрать и придумывал бы, как это сделать, то наверное бы устрашился людских пересудов, мало кто б решился вот так сразу, в тот же час забрать и унести, не боясь ничего, — вот уж удивительный, необыкновенный монах! До скончания века другого такого не будет! — так удивлялся он.

^{Иккю посмотрел на табличку и подумал: «Ну и ну, что за странная табличка! Наверняка она по какой-то особой причине здесь поставлена!»}

В земле Тамба, в трёх-четырёх тё к югу от Сонобэ[225], жила женщина по имени Камэ вдвоём с матерью. С давних пор была она просватана за человека по имени Кихати, жившего неподалёку, в трёх-четырёх домах от них, но кто-то в его семье наговорами расстроил помолвку, и, втайне сговорившись, взяли невесткой девушку из зажиточной семьи. Та женщина опечалилась и скончалась.

Стала она являться каждую ночь к обманувшему её мужчине, высказывала ему свои обиды и принималась душить Кихати так, что он дышать не мог, и делала это каждый раз. Всё так и продолжалось, он был беспредельно напуган, а женщина, которую он взял в жёны, не смогла выносить этот ужас и вернулась к родителям. Кихати, мучимый таким положением дел, обращался и к шаманкам-мико, и к жрицам-прорицательницам каннаги, и к горным монахам ямабуси, но, что бы они ни делали, это не прекращалось.

Тогда, услышав, что Иккю пребывает в Сонобэ, Кихати отправился к нему и рассказал всё как есть.

Преподобный, выслушав, написал заклинания от адских страданий[226] и дал ему со словами:

— Вот это повяжи на шею перед сном, а этими замкни все входы в доме!

С благодарностью принял Кихати бумаги и вернулся домой, сделал, как было велено — повязал на шею оберег для защиты, расклеил заклинания по дому, — и призрак более не появлялся.

«Надо же, какой замечательный монах этот преподобный!» — восхищались все, слышавшие об этом.

Иккю шёл из северных земель в столицу. Миновал он станцию Цуруга в земле Этидзэн, а в горах у Кайдзу[227] решил переночевать. Кто-то пустил такой слух:

— Нынче вечером в этом доме остановился известный в столице исполнитель танца дайгасира[228]. Говорят, он сейчас вступил на Путь, отринул мирское и занимается буддийской практикой по разным землям. Давайте все вместе соберёмся и попросим исполнить хотя бы одну сцену!

«Конечно!» — сказали они, и двадцать или тридцать человек, один вперёд другого, толпясь, заполнили комнату в том доме.

— Что же, почтенный инок, мы слышали, что можно увидеть знаменитый в столице танец дайгасира! Известно ваше имя и в далёких от столицы землях, и глухих деревнях! Посчастливилось нам остановиться на том же постоялом дворе, что и вы. Будет нам, о чём потом рассказывать. Прочитайте нам хотя бы одну сценку, просим вас! — так наседали они на него.

Иккю, услышав такое, сказал:

— Не пойму, что это вы такое говорите? Я — всего лишь странствующий монах, немного знаю сутры и заклинания-дхарани, а этот танец, о котором вы говорите, вовсе не понимаю!

Тамошние жители насели на него с просьбами ещё пуще:

— Нет-нет, и не отпирайтесь, просим вас, хотя бы одну сцену! Непременно! А откажетесь исполнять — не позволим вам ночевать здесь! Что скажете?

— Да уж, занесло меня к вам на свою беду. Уж извините меня, но этот танец я совсем не знаю. Такие уж дела, — а вы, верно, меня за кого-то другого приняли? — так по-всякому пытался отговариваться Иккю, но то были горные жители, копающие клубни, не желали они ничего понимать, а на все лады упрашивали и твердили: «Пожалуйста, пожалуйста!»

Он подумал немного и спросил:

— Так что же, если я не исполню хотя бы одну сцену, не разойдётесь?

— Истинно так! — отвечали они.

— Хоть я и ничего не понимаю в этих танцах, раз уж вы все так меня упрашиваете, — есть такой танец «Такадати» — «Высокая усадьба»[229], который я немного помню с детских лет, его я не учил, а просто приходилось слышать. Попробую спеть сцену оттуда. Для начала немного спою о том, как Судзуки-но Сабуро[230] выехал из Фудзисиро[231] в земле Кии и прибыл к реке Коромогава в земле Осю.

Жители, услышав название пьесы, хоть и не знали, что оно за «Такадати» такое, разом заговорили: «Просим, просим!»

Иккю, отбивая ритм веером, заговорил:

— Тем временем Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы, Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы, Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы… — так и продолжал одно и то же. Вечер сменился ночью, а он всё твердил то же самое.

Этим двадцати-тридцати жителям это изрядно наскучило:

— Что же это вы с самого вечера одно и то же рассказываете, в чём дело-то?

Иккю отвечал:

— Дело в том, что Судзуки-но Сабуро из Фудзисиро в Кии до Коромогавы в Осю добирался семьдесят пять дней. Путь от столицы ему был неблизкий, а потому здесь нельзя быстро петь. В этом месте нужно выразить эти семьдесят пять дней пути, потому расслабьтесь и слушайте. За ночь тут не управиться.

Жители заговорили:

— Ну уж нет, мы всего лишь за вечер уже заскучали, где уж нам выслушать такое семьдесят пять дней! Не под силу нам это. Пойдёмте по домам! — С тем они все и разошлись.

Здесь тоже проявилась смекалка Иккю. О том, как на него там наседали с неуместными просьбами, он потом рассказывал прихожанам.

^{Иккю, отбивая ритм веером, заговорил: «Тем временем, Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы…»}

В средней части улицы Анэгакодзи[232] жил человек по имени Сукэдзюро, и жил он тем, что мог заработать со своей лошадью.

Как-то раз у него остановился путник, и ранним утром, прихватив хозяйскую одежду в охапку, он попытался уйти, а когда проходил мимо конюшни, услышал:

— Эй, ты! Куда это ты собрался с чужой одеждой?

Тот человек удивился: «Вроде бы не то время, когда люди просыпаются, кто это может разговаривать?» — осмотрелся вокруг, никого не увидел, сделал вид, что ничего не слышал, и собрался уходить, когда опять его окликнули. Прислушался, откуда голос идёт, — а это лошадь разговаривала! «Ну и ну, удивительные дела!» — подумал он и обратился к лошади: