— Шакьямуни когда-то упокоился у реки Бацудай в возрасте восьмидесяти трёх лет. Ныне же ты, синица, становишься буддой на равнине Мурасакино! — так громко произнёс он для неё, а тот человек приободрился, похоронил синицу и пошёл домой.

Дошли разговоры о том и до Иккю. Подумал он: «А неплохое наставление придумал этот послушник. Что-то в нём есть!» — возрадовался он, и был необычайно весел.

^{У одного человека любимая синица померла в своей клетке. «Надо попросить кого-нибудь знающего, чтобы прочёл наставление!» — подумал он, пошёл к келье Иккю, рассказал там, с чем пришёл, тут вышел один из учеников Иккю и сказал: «Ясно! Что ж, поможем ей обрести просветление!»}

Как-то, когда новогодние праздники подходили к концу, Иккю вместе с кем-то гулял по горам и долам; они обсуждали то, что видели или слышали по дороге, и тем развлекались сами, и людям вокруг было интересно это послушать.

Смотрели они на диких гусей, летящих высоко в небе. Пролетели два гуся, — наверное, возвращались к гнездовьям на северном побережье, и тот человек спросил у Иккю:

— Как вы думаете, где сядут те два гуся, что пролетают над нами? Отвечайте!

Иккю на то:

— Говорят: «На небе золота полно, а борода у змеи в три изгиба». Быстро отвечай, длинна ли змеиная борода?

Тот человек сразу не нашёл, что ответить, а потом сказал:

— Не видал пока бороды у змеи, так что не знаю.

— Вот и я не знаю, сядут ли те гуси в Осю или, может, в Цукуси! — сказал Иккю.

Как раз в то время жил в столице один человек, который хранил секрет удивительного по целебным свойствам снадобья от болезни горла. Иккю услышал о чудесном лекарстве и подумал: «Надо бы как-нибудь о нём разузнать!» — тут же пошёл к тому человеку и сказал:

— Так и так, услышал я о вашем лекарстве, и пришёл к вам издалека спросить, не можете ли вы снизойти и поведать этот тайный рецепт, что унаследовали вы от предков?

Тот человек отвечал:

— Конечно, о чём речь! Вообще-то секрет изготовления этого снадобья передавался от отца к старшему сыну в нашем доме много поколений, и никогда бы мы не выдали его никому другому. Однако же не могу отказать такому добродетельному монаху, как вы. Если вам так уж хочется разузнать об этом, напишите клятвенное письмо, что больше никому не расскажете о нём, тогда я открою вам этот секрет.

Преподобный, услышав это, сказал:

— Для меня клятвенное письмо — великое дело, едва ли я напишу ещё одно в этой жизни, но, если уж вы расскажете мне о лекарстве, так и быть! — и написал чёрной тушью письмо.

Разузнав о лекарстве, Иккю вернулся в свою келью и рассмеялся:

— Только человек, лишённый сострадания к живущим, может в одиночку хранить секрет лекарства, которое облегчает людские страдания! Хотел бы я сохранить эту тайну, да не смогу, в силу великого Закона о причинах и следствиях. Однако же страшна кара богов и будд! Напишу-ка я рецепт на табличке! — и написал:

«Снадобье для лечения болей в горле

Если у вас болит горло, обожгите мандариновые косточки до состояния угля и пейте. Выздоровление происходит быстро, и боли не возобновляются. Это — чудесное лекарство».

Сделал он такую табличку и выставил на обозрение.

Тот человек, который ему рассказал об этом рецепте, когда узнал, разозлился, рассвирепел необычайно, тут же помчался в Мурасакино, вызвал Иккю:

— Слушай, ты, нарушающий заповеди монах, нет у тебя ни стыда, ни совести! Ты же выведал у меня секрет того бесценного лекарства и написал клятвенное письмо, что никому не расскажешь о нём, а сам выставил табличку с объявлением на обзор десяти тысячам людей, что это за бесстыдство! — На лице у него было написано, что он готов того убить, весь почернел от злобы, — пусть даже это был сам Иккю, казалось, эти крики любого могли бы уложить на месте.

Однако же Иккю, казалось, был ничуть не удивлён, и вежливо отвечал:

— Да, как же, как же, конечно, вы об этом! Что же вы такое говорите! Да, так и есть, я действительно написал клятвенное письмо. И вы не ошиблись, говоря, что я поставил табличку с объявлением. В письме я писал, что никому не расскажу, — и никому не рассказывал. Я не писал о том, что не поставлю табличку, и, поставив её, разве я нарушил обещание? А раз я ни в чём не нарушил то, о чём написал в клятвенном письме, — устрашусь ли кары будд и богов? — и продолжал сохранять невозмутимое выражение лица. Как тот человек ни поносил Иккю, как ни обижался, как ни злобствовал, но не нашлось у него ответа на уловку Иккю, он не нашёлся, что сказать, и ушёл домой.

В земле Ооми, у залива Катада, жил моряк по имени Ягоро. Извела, искалечила его тяжкая работа, всю жизнь парус был ему крышей, а рулевое весло — изголовьем, так и жил он дикарь дикарём. Не ведал о том, что известно жителям Девятивратной цветочной столицы, и привык к своему невежеству. Неотёсанный, никогда не задумывался о благих делах и знать не хотел о благородном учении. Так, не ведая стыда, он влачил своё унылое существование, и в конце концов умер.

Вдова и дети покойного беспредельно скорбели о нём и печалились.

Но с телом нужно было что-то делать, и их терзали сомнения: «Что лучше? Предать тело огню? Или закопать в землю?» — пока в конце концов не решили: «Сначала хотя бы позовём монаха и попросим облегчить загробные страдания покойного!»

Как раз в это время Иккю, странствовавший за ветром и облаками, обретался неподалёку от залива и наслаждался чудесными видами тех мест. Вдова и дети увидели его и принялись молить, ухватив за подол его одеяния:

— Сейчас умер великий грешник — одарите его своим состраданием, укажите ему путь, уводящий от страданий в грядущей жизни! А мы будем вам благодарны в этой и последущих жизнях! — стенали они. Пожалел их Иккю:

— Что ж, дело нехитрое! Дам я ему посмертное наставление.

И удивительное то было наставление!

— Для начала положим его в мешок для риса! — Уложил тело в мешок, связал верёвкой, погрузил на лодку-долблёнку и выплыл на озеро. Когда отошли подальше от берега, он громким голосом произнёс:

— Изначальная природа твоя — не мешок для риса и не мешок для бобов! Ты — мешок по имени Ягоро из Катада! Тони в озере, стань кормом для рыб и обрети плод Учения Будды! Кацу! — и с этими словами столкнул труп в озеро.

Такие-то наставления и указывают путь к просветлению!

Был такой Сямон — монах, как и преподобный Иккю. Написал он свой портрет и подумал: «Как славно получилось!» — возрадовался и решил: «Покажу-ка его Иккю!» Поспешил он с портретом в Мурасакино.

Иккю лишь взглянул на картину и воскричал:

— Что за уродство! — закрыл глаза и принялся высмеивать портрет. «Да что же это такое, что он издевается надо мной, не заботясь о моих чувствах!» — рассердился монах и давай поносить Иккю. А тот схватил портрет и бросил наземь, да ещё истоптал его грязными сандалиями-дзори, а потом написал «славословие»: