«Адское пекло» — так называл это море мой отец. Ему как-то довелось идти здесь на военном корабле летом, и во время перехода двое солдат, долго служивших в Индии и, стало быть, привычных к жаркому и влажному климату, скончались от теплового удара. Отец говорил, что летнее плавание по Красному морю даже на роскошных лайнерах опасно для пожилых людей и тех, у кого больное сердце. Правда, в наше время все лайнеры, следующие этим курсом, оборудованы кондиционерами.

Но «Вольвертем» не был лайнером и подобной роскоши позволить себе не мог; более того, там даже вентиляционная система барахлила.

Спасибо еще, был конец сентября, а не июль и не август, но все равно стояла невыносимая жара. Дул удушливый ветер, с безоблачного неба солнце обрушивало на нас раскаленные лучи, и все металлические предметы так нагревались, что до них невозможно было дотронуться. На третий день после Суэца один из офицеров сказал нам, что температура воды достигла двадцати восьми градусов по Цельсию, а это значительно выше восьмидесяти по Фаренгейту. Ночью было почти так же душно, как днем. Каюта превратилась в душегубку, и мы спали на палубе. Даже всезнайке Гутару пришлось признать, что это худшее, с чем он когда-либо сталкивался, даже в Северной Африке.

А потом опять сломался конденсатор.

Я ничего не понимаю в морском оборудовании и машинах. Но Гутар объяснил, что морская вода просачивается из охлаждающих труб конденсатора в пресную воду бойлеров и, если эту утечку не остановить, судно вскоре напрочь выйдет из строя.

Многострадальный конденсатор недавно кое-как залатали в ремонтном доке Пирея. Теперь его снова нужно было чинить. Капитан не очень уверенно сказал, что до Адена мы продержимся на втором конденсаторе, если он, конечно, тоже не полетит.

На четвертый день после Суэца мы ползли с черепашьей скоростью и, естественно, совсем погибали от жары. В машинном отделении температура поднялась до ста сорока градусов по Фаренгейту. Не намного прохладнее было и в столовой.

В тот день нам по радио сообщили, что в Адене бастуют докеры и для ремонта надо идти в Джибути, то есть во французское Сомали.

А вечером я допустил совершенно непростительную ошибку.

Это случилось по милости капитана Ван-Буннена. Неполадки на корабле, радиопереговоры с аденским агентом судовладельца, перспектива вставать на ремонт в иностранном доке — все это плюс адская жара оказалось для капитана непосильным испытанием, и он вырубился на два часа раньше обычного.

В результате Гутар присоединился ко мне на палубе задолго до того, как настало время спать, и принес с собой на две трети полную бутылку капитанского джина. Меня он послал за стаканами, а затем мы долго пили джин и беседовали. Я еще до этого немного выпил, а из-за жары вдобавок почти ничего не ел. Ну и, естественно, не то чтобы напился, но слишком расслабился.

Некоторое время мы обсуждали перипетии этого долгого путешествия. Гутар не имел ничего против захода в Джибути, скорее, очень этого ждал. Он предполагал найти там кого-нибудь из старых армейских приятелей. Это напомнило Гутару о «славных деньках» в Индокитае и Алжире.

В разговорах на такие темы есть нечто дьявольски заразительное. Посадите рядом двух старых солдат, и, если один из них начнет вспоминать годы службы, вам не придется долго ждать, чтобы другой вступил с собственными байками. И эти истории будут длиться до бесконечности, перемешивая правду и вымысел, но никого это не волнует, пока выдумки не нарушают пределов разумного, а правда не кажется слишком невероятной.

Строго говоря, я, конечно, не отношусь к числу старых солдат, но благодаря отцу в какой-то мере чувствую себя таковым. Думаю, это вполне естественно; но с подобными вещами надо обращаться осторожно: они могут завести вас в западню. Если вы представляете себя кем-то другим и неосмотрительно даете волю воображению, то существует опасность слишком войти в роль. Чаще всего это обходится без последствий, но иногда может поставить вас в чертовски неприятное положение.

Все началось с одной моей фразы.

Гутар рассуждал о том, насколько по-разному ведут себя люди в сражении. Потом рассказал об одном офицере, под началом у которого служил. Тот во всем строго придерживался устава и был образцом твердости и совершенства, пока впервые не угодил под огонь, где выказал себя полным ничтожеством. Поскольку историю эту рассказывал Гутар, естественно, именно ему пришлось занять место растерявшегося офицера, взять на себя командование и спасти всех и вся. А того офицера после боя перевели в связную роту.

— Мне знаком такой тип вояк, — кивнул я, — чуть что — мигом в штаны наложат.

Я только повторил слова отца. Он часто отзывался так о старших офицерах. В переводе на французский это звучало довольно смешно.

Гутар расхохотался и попросил меня повторить фразу. Я объяснил ее происхождение.

— Ваш отец был британским офицером? — с любопытством спросил он.

— Да, я так называемая «казарменная крыса».

Мне пришлось растолковать и это выражение: на армейском жаргоне так называли детей солдат, родившихся в казармах и в военных городках.

На этом бы мне и остановиться, но Гутар с таким интересом слушал, что меня понесло.

— Солдатская служба у меня в крови, — небрежно бросил я и для пущей убедительности привел одну из отцовских аксиом: — «Если человек вышел на плац с надраенным ружьем, нечего спрашивать, вымыл ли он задницу».

Это объяснить было потруднее, но в конце концов мне это удалось: «Прежде всего делай самое главное». Разумеется, Гутар не знал, что я всего-навсего цитирую своего отца, и думал, что я выражаю собственные мысли.

— И где вы служили? — поинтересовался он.

Мне бы держать ухо востро, но я витал в облаках.

— В Ливии, в Западной пустыне.

— В Восьмой армии?

— Мы дошли до самого Триполи.

Отчасти это было правдой. Я действительно служил в Восьмой армии гражданским переводчиком военного интендантства, закупавшего в Каире провизию. Если мои старания помешать проклятым египетским стервятникам черного рынка продавать гнилье офицерам ее королевского величества нельзя назвать службой в Восьмой армии, то слова вообще лишены смысла. Меня дважды лично благодарил унтер-офицер. Но ничего такого не приходило на память во время разговора с Гутаром. Боюсь, я вообще ни о чем не думал, а лишь парил на крыльях мечты.

— В каком звании?

— Лейтенантом.

— А род войск?

— Разведка. Я ведь говорю по-арабски.

— Ах да, конечно!

— Правда, за все время ни разу не выстрелил.

— Неужели?

— Да. А вот в меня стреляли.

Гутар усмехнулся:

— Были ранены?

— Ни царапинки! — Я тоже оскалил зубы. — Если не считать сломанной лодыжки.

— Ну да? Как это вы умудрились?

— Как-то раз мы ходили в разведочный рейд далеко в пустыню. Один из летчиков люфтваффе заметил нас и пытался расстрелять. Я решил малость посидеть под джипом, пока не закончится представление, но поторопился и не лучшим образом спрыгнул.

В такого рода разговорах принято выказывать сдержанность и уметь вовремя остановиться: вы должны как бы намекнуть собеседнику, что не сомневаетесь в его способности поведать не менее захватывающую историю.

Гутар засмеялся, как я и ожидал. На самом деле я просто слышал, как в 1941 году эту историю рассказывал в кофейне Гелиополиса один капрал, стрелок из нортумберлендского полка.

После этого вещал в основном Гутар. Мне оставалось только время от времени вставлять подходящие замечания, дабы выразить, как я восхищен его решительностью и отвагой. Это было нетрудно. Может, у меня и не много военного опыта, но кое-что об армейской службе и о солдатах мне известно. Я умею точно определить, когда человек несет околесицу или врет. Так вот: Гутар говорил правду. Часть историй, которые он мне рассказал, — в частности, о том, что он сделал с алжирскими пленными, — вызвали бы у меня тошноту, не выпей я столько джина. А так я даже похохатывал. Правда, в основном потому, что боялся не смеяться. Я уже как-то упоминал, что с самого начала боялся Гутара. Иначе не стал бы притворяться. Вот почему весь этот мой треп был непростительно глупой ошибкой.