— Развивайте максимальную скорость, — сказал он. Кочегар встал и стащил еще несколько бревен с тендера. Пьят открыл дверь печки. Машинист до отказа повернул ручку скорости. Поезд зашипел, дернулся и устремился вперед. Еще один снаряд из 85-миллиметрового орудия взорвался неподалеку, на этот раз с другой стороны поезда. Тоннель был уже совсем близко. У входа в него возникло целое сборище техники разного цвета и размеров: бронетранспортеры, полугусеничные танки и бронированные машины, пушки. Машины были раскрашены полосками ярких, примитивных цветов и украшены ракушками, кусочками шелка и бархата. Нитки бус, кусочки горностаевого и норкового меха, кости и ужасающие человеческие головы. Подозрение Пьята подтвердилось. Это была кочующая орда Махнота, которая несколько месяцев назад с Волги отправилась в поход, неся повсюду ужас и разрушение. Орда была практически неуязвима. Попытаться остановить их сейчас было бесполезно.

Поезд въехал в темный тоннель. Пьят уже видел свет в другом его конце. Сзади вдруг раздался мощный взрыв, и локомотив рванулся вперед с невероятной скоростью. Они выехали из тоннеля, колеса скрежетали, весь локомотив трясло, через несколько минут танки варваров остались далеко позади.

Только позже, когда машинист немного притормозил, они осознали, что поезд практически целиком остался в тоннеле. Очевидно, снаряд попал между первым вагоном и тендером.

Пьят, машинист, кочегар и два охранника с облегчением рассмеялись. Поезд на всех парах мчался к Киеву. У них опять появился шанс приехать по расписанию.

Пьят поздравил себя, что последовал демократическому импульсу, охватившему его, который привел его на платформу машиниста. Похоже, у демократизма есть свои преимущества.

Уна Перссон поежилась. Поплотнее закуталась в норковое манто. Шелковое платье под норковым манто неприятно холодило тело. Она чувствовала себя старой. Ей уже долгое время не удавалось заснуть, и ее силы были на исходе. Она слегка улыбнулась и сделала несколько шагов по палубе, двигаясь сквозь окутывающий ее туман к борту яхты.

Озеро Эри почти не было видно сквозь туман, и она ничего не слышала, кроме плеска волн, которые разбивались о белые борта яхты «Медведь Тедди».

Они не решались двигаться дальше в тумане и стояли на якоре уже несколько дней. Рация не работала, на их крики, сигнальные ракеты и звуки сирены не было никакой реакции. Но Уна была уверена, что совсем близко от их яхты, по крайней мере дважды за эти сутки, проходил баркас. Казалось, они попали в ловушку и стали частью ужасной Мюнхенской литографии. Ей это страшно не нравилось, и она сожалела, что приняла предложение владельца яхты поехать в круиз. Но в то же время в Нью-Йорке было так скучно. Бродвей она ненавидела даже еще больше, чем Уэст-Энд.

Она стащила красно-черный шелковый шарф с головы, волосы у нее сильно завивались и были коротко острижены, шарфом она вытерла влажные волосы и лицо. Почему все было так ужасно?

Подойдя к трапу, который находился рядом с рубкой, она немного постояла, поежилась и начала спускаться вниз — на ногах у нее были туфли на высоких каблуках, — стараясь идти как можно тише по металлическим ступенькам.

Дойдя до коридора, ведущего к гостевым кабинам, она заметила, что туман вполз уже и туда. Теперь здесь было ненамного теплее, чем на палубе. Обволакивающая тишина. Уж не придется ли им умереть здесь? Очень похоже.

Уна взяла себя в руки, выпрямилась, стараясь выглядеть мужественной и решительной, и пружинистым шагом двинулась дальше в большую каюту владельца яхты, убранство которой свидетельствовало о невероятной вульгарности вкуса американцев. Она была обставлена в стиле эпохи Тюдоров: с дубовым потолком, оловянными тарелками, палашами и гобеленами на стенах. Электрический камин, имитирующий по форме настоящий, едва обогревал комнату. Каюта выглядела так с тех пор, как ее купили у предыдущего владельца, и не было предпринято никаких попыток хоть что-нибудь изменить в ней. Уна чувствовала себя больной, каюта действовала ей на нервы.

Владелец стоял спиной к двери, глядя через иллюминатор на туман. Один раз он наклонился и носовым платком вытер запотевшее стекло.

— Что ты там видишь, знакомые лица? — спросила Уна, стараясь, чтобы ее голос звучал дружелюбно.

— Лицо в тумане? — Он оглянулся и улыбнулся ей. — Я не вижу вообще никаких лиц, моя дорогая. Поэтому, полагаю, я и проигрываю.

Уна глубоко вздохнула.

— Опять ты со своими старыми страхами, дорогой. Интересно, что бы ты без них делал? — Она наклонилась и чмокнула его в щеку. — О, как же холодно. — Она подошла к буфету эпохи Тюдоров и взяла с тарелки горсть орешков. — Когда рассеется этот нудный туман?

— Почему бы тебе не использовать создавшуюся ситуацию наилучшим образом? Расслабься. Налей себе что-нибудь выпить.

— Что? Глоток рома? Я не могу расслабиться. Этот туман подавляет меня. — Она закончила предложение своим знаменитым падением голоса, затем почти без паузы, голос опять взлетел вверх. — Я бы хотела что-нибудь делать, Лоб. — Пафос и тепло ее голоса были такими сильными, что Принц Лобкович был поражен, создавалось впечатление, что он опять оказался в театре, там, где он впервые увидел ее. — Я имею в виду не какие-нибудь глупости, — продолжила она, — я имею в виду что-нибудь стоящее.

— Какое-нибудь хорошее дело? — Его голос звучал иронически.

— Да, если больше ничего не остается.

Внезапно раздался негромкий звук работающего мотора.

Она быстро подошла к Принцу и, встав рядом, стала вглядываться в туман. Она вытянула голову, чтобы разглядеть что-нибудь, но увидела только блеск воды и тень от яхты.

Он обнял ее за плечи — она выглядела такой женственной в этот момент. Но она сбросила его руку.

— Ты слышишь? Моторная лодка?

— Я уже несколько раз слышал этот звук. Но она никогда не подходит близко.

— Ты пытался докричаться до них? При помощи рупора или как там это называется?

— Да. Но не получал ответа.

— Кто бы это мог быть?

— Я не знаю. — Он говорил почти шепотом.

Она пытливо посмотрела в его глаза.

— Твой голос звучит так, как будто у тебя есть хорошая идея.

— Нет.

Это было неправдой.

— Ну, и ладно, если тебе нравится, продолжай мистифицировать. Но тебе не кажется, что ты переигрываешь?

— Если я переигрываю, то непреднамеренно.

Она снова подошла к буфету, взяла из серебряной коробки сигарету «Балкан собрани» и закурила ее от настольной зажигалки в форме фламинго. Дымя сигаретой, она начала шагать по каюте.

Он наблюдал за ней. Ему нравилось, как она играет. Она была так талантлива. Он был рад, что из-за тумана они смогли так долго оставаться вдвоем, это означало, что он мог смотреть на нее все время, не переставая.

— Ты слишком эгоистична, — сказал он. — Но я люблю тебя. Я восхищаюсь тобой.

— Лоб, дорогой, я тоже тебя люблю, но не могли бы мы любить друг друга в каком-нибудь местечке потеплее? Давай лучше вернемся в какой-нибудь город. Чикаго или любой другой? Может поплывем в тумане?

— На судоремонтных заводах большое количество голодных людей, которые только и ждут, когда какое-нибудь судно сядет на мель и ему потребуется ремонт. Думаю, с нашей стороны было бы глупо двигаться в тумане.

На лодке опять завели мотор, и она уплыла.

— Если она двигается, то почему мы не можем?

— Она меньше. Им особо нечего терять. Я имею в виду, они меньше рискуют. — Из кармана белого шелкового халата он достал белую коробочку. Открыл ее и взял из нее щепотку белого порошка, энергично втянул его одной ноздрей, потом другой. Положил коробочку в карман и продолжил смотреть в иллюминатор.

Уна подошла к радиоле и выбрала пластинку. Это была ее собственная пластинка, прошлогодний хит «Только ты». Она поставила ее на проигрыватель и стала слушать блюз в собственном исполнении, который она пела в середине спектакля «Я собираюсь убить этого человека».