Шахматное поле — кусок ткани с нарисованными клетками — казалось Тач-гоку куском пустыни, местом настоящего сражения, на котором кони выступали против коней, пешки против пешек, слоны против слонов, а важные короли советовались со своими визирями и до поры до времени оставались в стороне от сражения. И всеми ими, всей этой армией, и пешками, и королями, должен был управлять Тач-гок. Про себя он сильно сомневался, достаточно ли у него сил и ума для такого дела.

Вот отчего у него подрагивали руки, как в лихорадке, и потел лоб.

— Эх, Каушут, — прошептал Тач-гок, глядя на товарища, — как бы я не подвел тебя!

Но Каушут, хоть и был взволнован не меньше Тач-гока, внешне держался спокойнее, стараясь своим видом подбодрить его. Ведь сейчас все зависело от внимания и упорства Тач-гока.

— Держись крепче, сердар! Ничего не бойся! Ты сейчас самый главный вояка!

Чтобы определить, кому играть какими фигурами, Апбас-хан взял из миски, стоявшей на столе, сухую урючину, сунул ее в рот, потом выплюнул косточку в кулак, спрятал руки за спину, а затем выставил перед противниками два сжатых кулака. Белыми играть выпало Тач-гоку.

Апбас-хан казался равнодушным, совсем не следил за игрой. Он глазел по сторонам, жевал урюк, а потом принялся расспрашивать Каушута о всяких посторонних вещах. Каушут отвечал, но его внимание было приковано к игре Тач-гока. Для него, как и для Тач-гока, на клетчатом поле шло настоящее сражение. Все пешки, визири, кони и другие силы противника должны быть уничтожены; каждый удачный ход приближал минуту освобождения пленников, минуту их возвращения в родной аул.

Фигуры на доске редели. Тач-гок потерял на одну пешку больше, но позиция его была сильнее, чем у перса, так что шансы на выигрыш были примерно равные. Противники разменялись ферзями, и теперь выигрыш хотя бы одной легкой фигуры давал возможность провести пешку и тем самым победить.

Хотя усатый перс действовал не слишком умно, видно было, что и Тач-гок не чувствует в себе уверенности, не знает, в каком направлении развивать борьбу. Ему казалось, что стоит тронуть любую фигуру, как она тут же попадется к персу в ловушку.

Апбас-хан развалился на подушке и смотрел на лошадь Каушута, привязанную у забора.

— Сколько лет твоему коню, туркмен?

Каушут оторвал на мгновение взгляд от шахмат, глянул на своего коня.

— Сколько лет?.. Лет много… Но мой, как деревянный, не стареет. Если, хан-ага, выведешь сейчас самого молодого своего коня, мой побьет твоего, спроси хоть у Тач-гока, он знает, мой побьет твоего…

Тач-гок с удивлением посмотрел на Каушута. Потом снова перевел взгляд на шахматы и вдруг чуть не закричал от радости: он понял, что хотел сказать ему Каушут. Однако не стал спешить с ходом, а продолжал делать вид, что думает. Апбас-хан же не понял ничего и продолжал с недоумением смотреть на Каушута. Чтобы отвлечь его внимание, Тач-гок запустил горсть в миску с урюком и набил себе рот. Мелочи этикета занимали Апбас-хана больше всего, он быстро перевел взгляд с Каушута на Тач-гока и закачал головой. «А-я-яй! Как человек увлекся шахматами, даже не замечает, что делают его руки!»

Тач-гок между тем еще немного подумал и сделал ход. Перс забрал в ответ его коня и тут только заметил, что упускает пешку. Он охнул и поднес руку ко лбу.

Апбас-хан, который до этого лениво ворочался на своей подушке, резво вскочил и уставился на шахматное поле. Его цепкие глаза быстро оценили позицию. Еще некоторое время он без толку рассматривал фигуры, потом схватил за угол материю, резко выдернул ее из-под фигур и отшвырнул в сторону.

Тач-гок от неожиданности перепугался.

— Каушут, — спросил он негромко, — а не побьет хан этого беднягу?

— Ничего! Кобыла не лягает больно своего жеребца!

Усатый перс с виноватым видом подобрал шахматный лоскут, сложил в него разбросанные фигуры и протянул Апбас-хану. Хан зло сказал что-то по-персидски.

— Смотри, Каушут, и здесь такие же ханы, как Ходжам Шукур!

— А, все петухи кричат одинаково!

Но победа была одержана, и Апбас-хану пришлось выполнить свое условие. Тач-гок от радости чуть не прыгал.

Апбас-хан даже не встал с места, чтобы проводить гостей. Он велел усатому отвести туркмен к сторожу пленных и передать, чтобы сторож отпустил узников.

— Эй, туркмен! — крикнул вслед Каушуту хан, когда тот направился к своему коню. — Так сколько же лет твоей лошади?

— Моей лошади, хан-ага, три года. Но мать ее в самом деле была очень стара!

Апбас-хан снова ничего не понял и с еще большим недоумением проводил глазами Каушута.

— Ну спасибо, Каушут, ты меня выручил, — сказал Тач-гок, когда они садились на коней.

— Тебе спасибо, сердар, что понял мои слова. Люди, понимающие язык друга, нигде не пропадут!

— Нет, не говори! Если бы ты не придумал это про коней, я бы наверняка проиграл.

Каушут, уже сидевший верхом, хитро сощурил глаза, посмотрел пристально на товарища и постучал хлыстом по луке седла.

— Смышленый нукер для хозяина мед и сахар. Непонятливый и себя погубит, и хозяина.

Тач-гок не нашелся что сказать в ответ, поставил ногу в стремя и почувствовал себя легким и счастливым как никогда.

В тот же вечер Каушут и Тач-гок вместе с освобожденными пленниками отправились в Серахс.

Прошло больше недели с тех пор, как Каушут и Тач-гок вернулись от Апбас-хана. С утра Каушут помогал косить Тач-гоку и теперь возвращался к своему наделу.

Старые, уже высохшие кусты янтака — верблюжьей колючки — крошились и хрустели под ногами. Над молодыми кустами кружили желтые пчелы, разлетаясь перед Каушутом, как народ перед верховным ханом. Было душно.

Каушут снял с головы шыпырму — остроконечную шляпу мехом внутрь, на его потном лбу заиграло солнце. Капли пота стекали на щеки и глаза. Он отер их жестким мехом шыпырмы.

Каушут поднялся на холм, огляделся по сторонам и тяжело вздохнул. На западе смутно угадывались очертания аула. Каушут задержал свой взгляд на пшеничном поле, посреди которого чуть виднелась небольшая вышка, отделявшая участок Келхана Кепеле от участка Каушута и его брата Ходжакули.

Каушут спустился вниз, подошел к шалашу, сплетенному из веток эфедры[22], поглядел на снопы пшеницы, которые лежали тут же, как стадо ленивых овец, погладил свою короткую бородку и зашел в тень. Потом достал флягу, подвешенную на ветке, отпил глоток воды и прилег…

Он открыл глаза, услышав топот конских копыт Приподнялся на локте и увидел трех всадников, скакавших прямо на него через пшеничное поле. Поперек седла одного из них лежала женщина.

Каушут сразу сообразил: что-то неладно. Не иначе, кого-то похитили из аула. Понимая, что одному, да еще без лошади, никак не справиться, он вскочил на ноги и, размахивая серпом, закричал:

— Эй, Непес-мулла, идут на тебя! Гулхан-ага, заряжай ружье, не давай уйти вправо! Сапар-пальван, стой где стоишь! Вот они, воры! Хватай их живьем, не давай уйти!

Трое всадников, не встретив никаких препятствий с самого выезда из аула, видно, решили, что им заранее подстроена ловушка. Они остановили коней, о чем-то быстро посовещались, сбросили жертву на землю и помчались во весь опор к аулу. Потом резко свернули в сторону и скрылись из виду.

Каушут с серпом в руке бросился к тому месту, где лежала женщина. Это была Каркара. Она потеряла сознание, лежала на спине с закрытыми глазами. Каушут приподнял ей голову, помахал перед лицом шапкой. Каркара открыла глаза, посмотрела бессмысленно на Каушута, потом узнала его, и из глаз ее потекли слезы.

— Это вы, Каушут-ага?.. Нет ли воды? У меня горит все внутри.

Каушут сбегал к шалашу, принес флягу. Каркара села, отпила глоток воды, привела в порядок растрепанные волосы и снова заплакала.

— Как мне теперь в ауле появиться?.. Что мне теперь делать, Каушут-ага?.. Как я на людей буду смотреть?