Сейитмухамед-ишан пристально посмотрел на Кау-шута.

— Хан, если вы позволите, я выскажу вам свое мнение. — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Люди поймут вас и не обидятся, но вам и всем здесь сидящим нельзя быть на кладбище. Сердце мое чует, что Мядемин задумал недоброе.

Совет ишана был принят, на прощанье он сказал:

— Аллах за вас, теперь сами решайте, что вам делать дальше.

«Завтра я пойду на вашу крепость в последний раз», — сказал тогда Мядемин. И восемнадцатого марта, рано утром, он действительно выступил, чтобы окончательно разрушить крепость и уничтожить ее защитников. На этот раз Мядемин не стал делить войско на части, а пошел всеми силами со всех сторон одновременно.

Минувшей ночью Каушут-хан не спал вовсе. Может быть, его и сломил бы сон, но в самый глухой час вернулся из Ирана Сахит-хан. Он привез добрую весть. Но эта добрая весть пока еще оставалась только вестью. Двадцать тысяч хорошо вооруженных воинов шаха под предводительством Ферудина Мирзы должны были, согласно обещанию хана, достигнуть крепости еще до восхода солнца. Каушут-хан остаток ночи провел в ожидании, прислушивался к каждому звуку, но вот и солнце взошло над Серахсом, а на иранской стороне по-прежнему было тихо.

Вместо подкрепления из Ирана на крепость двинулись войска Мядемина. Снова внутри крепости засуетилось, задвигалось, детей укрывали в корпечи, женщины и ребятишки повзрослей прятались в кибитках, воины занимали свои места, лекари готовили свои лекарства.

И снова шум и грохот оглашали крепость. Но теперь ружейный огонь был сильнее, чем в прошлые дни. Защитники отстреливались со стен, там же оставались лежать убитые и раненые, не управлялись стаскивать их на крепостной двор. Каушут-хан понимал, что его сидение в запертых стенах только придает храбрости врагу, но у защитников крепости не было возможности выйти из ворот и сражаться с Мядемином открыто, баш на баш. В душе Каушут-хан надеялся отыскать слабое место во вражеском строю, прорваться сквозь него на простор. Он наблюдал за вражеским войском из укрытого места. Пушки Мядемина, а за ними и сам Мядемин подтягивались к своей вчерашней позиции. После двух залпов в расположении артиллеристов возникло какое-то замешательство. К орудиям подвели пять-шесть новых лошадей. Каушут-хан решил, что противник намеревается подтянуть тяжелые орудия поближе к стенам, но лошади потащили две пушки куда-то в сторону. Вскоре их установили перед западной стеной. Туда же переместилось до пятисот воинов на конях.

Каушут-хан кликнул к себе Непес-муллу, ишана и Тач-гок сердара.

— Ишан-ага, — обратился он к Сейитмухамеду, — благословите нас, мы выйдем из крепости.

Ишан протянул дрожащие руки и прочитал молитву. Каушут-хан после этого сказал сердару и Непес-мулле:

— А вы, мой друг сердар и мой друг мулла, простите меня, если что было не так между нами, если же мы не вернемся, возьмете на себя нужды людей.

Тач-гок сердар и Непес-мулла не обиделись на хана, который не брал их с собой, они понимали, что Каушут надеется на них и оказывает им большое доверие.

Две сотни конников, подобранных заранее Каушут-ханом, выстроились перед воротами.

Сейитмухамед-ишан протянул к ним руку и сказал:

— Эншалла, благополучно вернетесь назад, с нами аллах и священные могилы наших предков.

— Ворота! — крикнул Каушут-хан и легко взлетел на коня.

Две сотни застоявшихся в крепости коней одним порывом вылетели за ворота. Сверкнули обнаженные сабли. Лошади, словно выпущенные для скачек, опережая друг друга, устремились к тем двум пушкам, которые были установлены у западной стены. Не успели закрыться ворота, как передовые всадники уже достигли цели.

За орудиями стоял командир артиллеристов Эмир Мухамед-хан. Он выхватил из ножен саблю и отдал приказ задержать текинцев, не допустить их до пушек. С Мухамед-ханом был и Бекмурад-теке.

Еще на подходе Каушут заметил его и крикнул скакавшему рядом Пенди-баю:

— Бай-ага, видишь Бекмурада?!

— Вижу шакала! — крикнул в ответ Пенди-бай.

Словно в ответ ему, мимо уха Каушут-хаиа просвистела пуля, и тут же кто-то сзади вскрикнул. Каушут оглянулся и увидел, как один из его парней сорвался с лошади.

Конники Мядемина и Каушут-хана врезались друг в друга, стрелять было невозможно, в ход пошли сабли. Раздались первые крики раненых, звон сабель и ржание разгоряченных лошадей. Каушут не спускал глаз с двух человек — Эмира Мухамед-хана и Бекмурада-теке. Он подлетел к Мухамед-хану и занес шашку над его головой, но опустить ее не успел. Голова эмира вдруг дернулась и сорвалась с туловища. Каушут не успел заметить, кто опередил его, сразив Мухамед-хана.

Бекмурад-теке рубился в стороне. Каушут рванулся к нему. Когда расстояние между ними уменьшилось до пяти-шести шагов, Каушута ослепил блеск вражеской сабли, и ему показалось, что удар пришелся в ногу и ноги у него уже нет. Он не сразу понял, что произошло, когда обнаружил себя лежащим на земле. Нет, он был цел и невредим, это лошадь его с разрубленной ногой свалилась на бок.

— Хан, поднимайся! — крикнул с седла Пенди-бай. Каушута поразило лицо бая, залитое кровью.

Нукеры, узнавшие о том, что их предводитель Муха-мед-хан убит, стали удирать с поля боя. Вскочив на ноги, Каушут-хан успел настигнуть Бекмурада-теке и, размахнувшись, разрубил ему правую руку. Сабля Бекмурада, падая на землю, задела Каушута и оставила заметный след на его лбу. Но вгорячах хан ничего не почувствовал. Он занес саблю над свалившимся с лошади Бекмурадом и крикнул:

— Молись аллаху или садись в седло!

Бекмурад, боясь тут же лишиться головы, забыл даже о своей руке.

— Я сейчас, сейчас, хан-ага, — лепетал Бекмурад, цепляясь одной рукой за седло своей лошади, которая стояла как вкопанная на месте.

Текинцы гнали впереди себя полсотни обезоруженных нукеров, тащили на лошадях отбитые пушки. Они не успели собрать погибших в бою, оставили их среди валявшихся вражеских трупов. Каушут-хан знал, что Мядемин немедленно бросит на выручку своим нукерам новые силы. И поэтому приказал торопиться. Помощь Мядемина не успела прибыть к месту, как ворота крепости еще раз открылись и еще раз снова закрылись.

Хотя Каушут-хан потерял около семи десятков своих парней, цель свою он считал достигнутой. Он хотел заполучить пушки. Они теперь были у него. И вторым, главным его желанием было ободрить, поднять дух отчаявшихся в крепости людей. К тому же, захватив в плен близких к Мядемину людей, Каушут мог рассчитывать на большую покладистость его при возможных переговорах.

Как только вступили в крепость, навстречу бросились лекари, стали принимать раненых. Вокруг пушек сразу образовалась толпа. Трогали еще не успевшие остыть стволы. Кто-то кричал:

— Не трогай, выстрелит! — И люди испуганно отдергивали руки.

Каушут подошел к Пенди-баю, который сидел в сторонке и ковырял щепкой землю. Голова его была перевязана.

— Куда ранен, бай-ага? — спросил он.

Налитые кровью глаза бая прослезились.

— Они отняли у меня левое ухо, шакалы.

Откуда-то взялась старуха, вцепилась в полу халата.

— Где мой сын? Там оставил сына моего, ха-ан! Оста-а-вил!

Каушут не знал, что ответить старухе, молча опустил голову. Ему некуда было деться от людского горя. Куда бы он ни шел, всюду слышалось: «Ты сына моего оставил, ха-ан». Да, за стенами крепости оставались лежать неподобранные трупы убитых текинцев.

Табибы перевязали руку Бекмураду-теке, и он был выставлен перед народом посреди крепостного двора. Но в толпе еще ходили слухи, что в плен захвачен сам Мя-демин и сейчас начнется его казнь. Для многих текинцев пленение Бекмурада было не меньшим событием, чем если бы в плен был захвачен Мядемин-хан. Знавшие Бекмурада ненавидели его больше, чем Мядемина.

Бекмурад сидел в окружении толпы, опустив голову. Он знал, что будет жестоко наказан, но не верил в свою немедленную смерть, не допускал мысли, что туркмены могут убить его, потому что сам он был туркменом.