Когда праздник, оказавшийся таким печальным, закончился и люди уже начали было расходиться, возле кладбища «Верблюжья шея» показался всадник с женщиной позади себя. Всадник скакал по направлению к людям. Всем стало любопытно. А всадник остановился около первого попавшегося ему навстречу прохожего и задыхающимся голосом спросил:
— Где хан у вас?
Ему показали.
Каушут шел вместе с Пенди-баем, Непес-муллой и Оразом-яглы. Завидев всадника, скакавшего им навстречу, они остановились. Всадник с трудом переводил дух, но все же, стараясь быть как можно почтительней, поздоровался.
— Откуда ты будешь, парень? — спросил его Непес-мулла. — Я вижу, у тебя дело какое-то до нас?
Юноше, сидевшему на коне, было лет девятнадцать. По рукам, большим и мозолистым, можно было угадать в нем дехканина. Он поглядел с надеждой на стоящих перед ним яшули и ответил:
— Дело мое в том, что я не просто путник, а беглец. Мы скачем уже целые сутки.
— Значит, ты выкрал девушку? — усмехнулся Пен-ди-бай.
— Да, я ее украл, отец. — Глаза парня вдруг засверкали. — Я украл девушку, которую люблю, и отдам ее только со своей головой!
— А от нас что ты хочешь? — спросил снова Непес-мулла.
Юноша опустил глаза и уже не таким уверенным тоном ответил:
— От вас… Мы хотели… Мы хотели попросить вашей защиты… Пока. Ну, пока мы не найдем где спрятаться…
— У тебя разве нет родственников?
— Я совсем один…
— Откуда ж ты родом?
— Сам я из Каррыбента, из Теджена. За нами, наверное, уже гонятся, у этой девушки шесть братьев, и если они сейчас поймают нас…
Каушут, все время молчавший, пристально посмотрел в лицо парню.
— Яшули, что вы так смотрите на меня? Узнать хотите? У меня с ханами не было родни…
— Нет, я хочу спросить…
— Спрашивайте, все, что знаю, скажу…
— Скажи мне, только честно, ты насильно увез ее?
— Я ее люблю…
— Любить — это одно, а чтоб тебя любили — другое. Говорят, о камыш кибитки, где красивая девушка живет, и собака потрется. Ты мне скажи, она была согласна или нет?
Юноша поглядел на Каушута и повернулся назад.
— Айсолтан, не бойся, здесь одни туркмены. Скажи сама, хотела ты со мной бежать?
Девушка подняла накидку и взглянула на людей. Все подивились ее необыкновенной красоте. «Ну уж, если ты такую красавицу заставил полюбить, я тебе помогу», — подумал про себя Каушут.
Айсолтан горячо проговорила:
— Я буду с ним до конца жизни, если только не отнимет у меня его аллах!
Сказав это, она снова закрыла лицо.
Каушут хотел позвать юношу к себе, но Пенди-бай опередил его:
— Считайте, у моего очага вам уже готово место. Как тебя зовут, сынок?
— Аннам, яшули.
— Езжай, Аннам, вон в тот аул, там спросишь, где живет Пенди-бай, и скажи, что я велел тебе остаться у меня.
— Сто лет жизни вам, бай-ага, спасибо!
Юноша развернул коня и поскакал в направлении, указанном ему Пенди-баем. Яшули пошли дальше.
А Каушут-хан, заметив впереди, в идущей перед ними толпе, Кичи-кела, крикнул ему:
— Ах-хов! Парень! Поди сюда!
Услышав голос Каушута, Кичи-кел бегом заспешил к нему.
— Эссаламалейкум, отцы!
Яшули вместе с Каушутом ответили ему.
— А ты почему здесь? — спросил Каушут, — Почему не уехал в Хиву?
Кичи-кел принадлежал к нукерам Хемракули-хана, главного сборщика налогов. Этих нукеров, не причинив им никакого вреда, подобру-поздорову выгнали из Серахса. Но Кичи-кел подумал, что в Хиве изгнанных сборщиков налогов ничем хорошим не встретят, и остался в Серахсе. Он не знал сейчас, что ответить Каушуту, молчал, понурив голову. Яшули, не дождавшись ответа, пошли дальше, а Каушут сказал, собираясь тоже уйти с аксакалами:
— Кичи-бек, советую тебе никогда не плевать в небо, потому что этот плевок всегда попадет тебе же в лицо.
На следующий день сразу после утреннего намаза к Каушуту прискакал Мялик и сказал, что Пенди-бай просит его немедленно прийти. Каушут понял: что-то случилось, но не стал расспрашивать Мялика, думая, что дело связано с Хивой, а в серьезных вещах бай не очень-то доверял сыну.
Каушут тут же сел на коня и поскакал.
Пенди-бай встретил его на дворе. Лицо у бая было взволнованно, и Каушут спросил:
— В чем дело? Что случилось?
— Хан, чужая собака пришла и гостей привела. Вчерашнего парня ночью зарезали, а девушку увезли.
Каушут много бед пережил в своей жизни, но эта внезапная весть заставила его сердце больно сжаться. Пенди-бай повернулся, и Каушут молча пошел следом за ним.
— Вот здесь я их оставил, — сказал Пенди-бай, когда они подошли к кибитке.
Каушут осторожно приподнял полог и вошел внутрь. На полу, словно спящий, раскинув в стороны руки, лежал Аннам, верхняя часть тела и голова были накрыты его собственным доном.
Каушут приподнял край дона и взглянул в лицо юноши. Глаза его были раскрыты и, казалось, говорили: «Я вам поверил, хан-ага…»
Каушут опустился на колени и провел рукой по векам раскрытых глаз.
— Да будет земля тебе пухом, сынок!
Потом Каушут поднялся и повернулся к Пенди-баю;
— Этот грех на нас, бай-ага! Узнал бы я негодяя, который выдал его!
Пенди-бай опустил голову, не зная, что отвечать. Ответ лежал посреди кибитки, по-мертвецки вытянувшись на полосатом одеяле.
Когда Мамед-хан вошел в низенький глинобитный домик, он задохнулся от зловония. Однако нукеры сидели тут, скрестив ноги, и занимались своим делом. Мамед-хан зажал пальцами свой широко расплюснутый нос, уродства которого не могли скрыть даже пышные смоляные усы. Огляделся по сторонам и, гундося, поскольку нос был зажат указательным и большим пальцем левой руки, спросил:
— Как тут у вас? Много тылла[74] уходит?
— За эту неделю даже пять тылла не ушло, — ответил один из нукеров.
— Даст бог, скоро и одного не будет уходить, — сказал хан.
— Да, теперь мало ушей приносят, — подтвердил нукер и опустил голову, словно задумавшись о чем-то. Он прикрыл глаза, но отрезанные уши по-прежнему маячили перед ним. Его угнетали мысли о своей несчастной судьбе, о непристойном занятии, к которому принудил его хан. Словно забыв о его присутствии, нукер проворчал сквозь зубы: «И что за жизнь?! Что за работа — человеческие уши клеймить?! Лучше умереть, чем есть такой хлеб!» — Хан-ага! — вдруг воскликнул он и вскочил с места. — Пожалейте, хан-ага! Избавьте меня от этой работы, по ночам не могу спать, только и вижу: уши да отрезанные головы. Вчера мать приснилась, и она без ушей. Мы всякое видели — и как деньги считают, и как скот считают. Поставьте на конюшне работать, хан-ага, или я сойду с ума, пожалейте, хан-ага.
— Может, тебя на хивинскую конюшню? — перебил хан.
Нукер смолчал. Ему было ясно. Если он откажется от этой гнусной работы в Караябе и вернется в Хиву, Мядемин снимет ему голову, лишит жизни его родственников и даже детей. Нет, он должен смириться с судьбой, даже если бы ему пришлось пересчитывать не только отрезанные уши, но и выдавленные человеческие глаза.
Хивинское ханство воздвигло в Караябе крепость и направило туда Мамед-хана, который усердно служил Мядемину и к его жестокостям немало прибавил и своих. Чтобы держать в страхе и повиновении сарыков, чтобы припугнуть туркмен из Мары и Серахса, он объявил всем, что будет платить за каждую голову, отрезанную у непокорного сарыка, десять тылла, а за пару отрезанных ушей по пяти тылла. Мядемин охотно пошел на эти расходы. Но чтобы одни и те же уши не сдавались дважды, Мамед-хан велел ставить на них метки. Когда он вошел в маленький глинобитный домик, два нукера как раз и занимались этой работой. Караябскую крепость туркмены стали называть повсеместно «Крепостью ушей».
Хан не мог долго находиться в домике и дышать этим смрадом. Он вернулся к открытой двери и прислонился к косяку.
— Что с жалобой старухи? — спросил он.
