По приказу яшули Джаллы прокричал Ходжаму Шукуру:

— Хан-ага, вас ждут!

Шукур отчего-то приуныл, словно предчувствовал недоброе, собственноручно подвязал лошади хвост, подвел ее к месту старта и только тут передал повод наезднику.

Потом ласково похлопал лошадь и подтолкнул ее вперед:

— Иди, родная, да будет удача с тобой!

На сей раз топот сорвавшихся с места лошадей оказался еще сильнее, чем в первом заезде. Со всех сторон раздавались голоса:

— Йя, аллах!

— Постарайся, красавица моя!

— Чув-в!

— Давай, родная!

Особенно волновался Ходжам Шукур. Казалось, что он не стоит у финиша, а сам скачет на своей лошади. Хан размахивал руками; словно плетью рассекал воздух концом веревки и выкрикивал то и дело: «Йя, мой господин! О, Шахимердан!» Но никто не обращал на него внимания, все с не меньшим азартом следили за бегом летящих по кругу лошадей.

Глашатай Джаллы что-то выкрикивал, но его голос тонул в общем шуме. Те, кто уже сделали свои ставки, орали невообразимыми голосами, каждый выкликал имя своей лошади, надеясь, что если даже она шла позади, все равно успеет к финишу обогнать других.

Среди лошадей второго заезда была и черная лошадь Пенди-бая, в общем-то принадлежавшая больше Мяли-ку, который увлекался скачками гораздо сильнее, чем его отец. И сейчас он переживал куда заметней самого Пенди-бая. В Серахсе это была одна из самых лучших лошадей, и обскакать ее могла только лошадь Ходжама Шукура.

Сейчас они были главными претендентами на почетный приз. Большинство ставок приходилось именно на них.

Обычно, когда не было серьезных соперников, Мялик сам скакал на своей лошади, но в этот раз, когда она шла с лошадью Ходжама Шукура, он посадил в седло вместо себя своего приятеля Кичи-кела. Кичи-кел хоть и не был профессиональным джигитом, но в седле держался тоже неплохо, а главное, весил на целый пуд меньше Мялика. К тому же Кичи умел резким свистом подзадорить лошадь, а если рядом оказывался незадачливый наездник, мог и дернуть его незаметно за ногу и заставить сбиться с галопа Мялику же только и надо было, чтобы его лошадь пришла первой.

И в этот раз он надеялся на своего друга. Лошади уже обогнули заросли тальника, Мялик во все глаза напряженно смотрел вперед. Он уже узнавал своего скакуна, узнавал Кичи, сидевшего в седле как приклеенный, но из-за того, что всадники неслись навстречу, не мог определить, чья лошадь идет впереди. Но чутье ему подсказывало, что первой идет его лошадь, — по крайней мере, он верил в это.

Рядом с Мяликом сидели на земле два паренька. Один из них толкнул в бок другого:

— Атабал, как думаешь, кто первый придет?

— Конечно, лошадь Ходжама! Кто у нас может обогнать ее? — и паренек почесал колено через дырку на штанах.

— Но ведь и у Пенди-бая черная лошадка тоже ничего, а, как ты думаешь?

Атабал, продолжая неистово чесаться, как будто у него была чесотка, ответил:

— Ха, да эта твоя черная лошадка рядом с лошадью Ходжама Шукура — осел!

Атабал был прав. Впереди всех шла лошадь Ходжама Шукура. И, лишь немного отставая, скакал Кичи на черной байской кобыле.

Но тут случилось то, чего не ожидал никто. Недалеко от финиша стояли два всадника, которые должны были для пущей торжественности сопровождать победителя сбоку на последнем отрезке пути. Как только лошадь хана поравнялась с ними, всадники пустили своих коней и закричали на полном скаку:

— Слава, хан-ага!

— Хан-ага, кидай шапку вверх!

— Слава победителю!

Две лошади сопровождающих скакали рядом, и вдруг одна из них метнулась неизвестно с чего в сторону другой, толкнула ее, и вторая, падая, полетела под ноги лошади Ходжама Шукура. Второй наездник как-то успел спрыгнуть и оказался позади, но ханской лошади уже не было места свернуть, она хотела перепрыгнуть через свалившуюся лошадь, но та как раз приподнялась на колени, и ханская лошадь, отбросив далеко наездника, полетела кувырком. Шедшие сзади наездники тучей пронеслись мимо лежащих на земле наездников и коней к уже совсем близкому финишу.

Первой пришла лошадь Пенди-бая. Она по правилам и должна была считаться победившей.

Не успели еще наездники прийти к финишу, как Ходжам Шукур, точно помутившийся в рассудке, бросился наперерез им к своей лошади. Кичи чуть не растоптал его, но успел на полном скаку взять чуть в сторону и пронесся в полушаге от хана.

Следом за Шукуром к его лошади кинулись еще человек десять. Ходжам Шукур стоял над своей кобылой не шевелясь, глядел на нее расширившимися от ужаса глазами. А лошадь лежала с неестественно вывернутой шеей и тоже не двигалась. Кто-то начал причитать:

— Ах, бедняжка!

— Сглазили!

— Вот жалко-то как!

Но ни одно из этих слов ни лошади, ни ее хозяину помочь ничем не могло.

Ханской кобылице не хватало воздуха, она громко дышала, тяжело раздувая ноздри.

Наездник, тоже пострадавший, но несравненно меньше, медленно подошел, хромая и держась одной рукой за бок.

— Что случилось? Обрежьте подпругу!

Кто-то вытащил кинжал и бросился к несчастной, но вгорячах вместо ремня полоснул кобылу, по ее телу прошла быстрая судорога. Кто-то пришел на помощь, и подпруга была перерезана. Лошадь задышала полегче, попыталась повернуть голову, но ей это не удалось, и снова по ее телу пробежала болевая дрожь. Шея была сломана. Один из стоявших сочувственно покачал головой:

— Бедняга, в таких муках умрет!

При слове «умрет» Ходжам Шукур замотал головой как ужаленный. Он всей душой возненавидел человека, сказавшего это, как будто слово тут могло что-то значить, потом он опомнился и закричал во весь голос:

— Гум-ма-а-ан!

Этот человек уже бежал к собравшейся у лошади толпе. Гумман был старым сейисом[73], но кроме того, что объезжал лошадей, он еще и разбирался немного в разных переломах и ушибах.

Гумман взглянул на лошадь, и с первого взгляда ему стало все ясно. Однако он побоялся сразу же сообщить хану свое заключение. Он нагнулся, потрогал сначала лошадиную шею, потом распухшую переднюю ногу и даже приложил ухо к животу. Потом поднялся, отошел в сторону и прикусил губу.

— Ну что, Гуммаджан?

Гумман ничего не ответил.

— Гуммаджан, можно хоть что-нибудь сделать?

Гумман поднял глаза на Ходжама Шукура:

— Хан-ага, вы очень любите свою лошадь?

Глаза хана озарились надеждой.

— Очень люблю! Поставь на ноги, ничего не пожалею!

— Если вы правда любите, избавьте ее от напрасных мук.

Все увидели, как по лицу хана потекли слезы. Хан, не глянув больше ни единого раза на лошадь, махнул рукой и отвернулся. Это должно было означать: «Если надо убивать, убейте, но я сам приказать не могу».

Без ханского позволения никто не решался подойти к лошади. Хан понял, что именно его слова и ждут сейчас. Все замерли, глядя на Ходжама Шукура. И хан наконец словно чужой рукой вытащил из-за пояса нож и молча протянул его назад.

Гумман взял нож и подошел к лошади. Нагнулся, но потом снова выпрямился.

— Нет, я не могу. Руки не те, только замучаю ее. Возьмите кто-нибудь…

Гумман вытянул вперед руку, но никто не подходил к нему. Каждому было жалко убивать красивую лошадь, хотя она и была искалечена.

— Что вы боитесь? Только добро сделаете! Она же мучается, смотрите…

Один человек подошел к Гумману и взял из его рук нож. Проверил пальцем лезвие, потом подошел к голове лошади, присел на корточки и прочитал короткую молитву. Раздался короткий вскрик:

— Йя, бисмилла!

Лошадь захрипела. Ходжам Шукур весь затрясся. Так и не поворачиваясь назад, он принял обратно свой нож и медленно пошел в сторону.

Глаза лошади и после смерти не закрывались. Сейис проговорил: «О, бедняга!», опустился на колени и попытался прикрыть веки руками. Но глаза так и оставались открытыми. Голова лошади была обращена к финишу, и людям казалось, что она и сейчас смотрит туда и мертвый ее взгляд выражает сожаление, мольбу, отчаянье…