— Да он сам толком не знает. Говорит, вроде из Бухары прислали. Пишут, отделяйтесь, мол, от Хивы и идите к нам… Вроде они там собираются стать на сторону сарыков, салыров, текинцев, вообще всех туркмен…

— А-я-яй, дело какое! Что-то многие хотят защищать, да мало кто это делает… Наверное, и Ниязмуха-мед уже про это знает?

— А как же! Да не только он, уже и Мядемин-хан знает. Завтра, говорят, Ниязмухамед едет в Хиву. Вроде хан ему велел срочно приехать. Ясное дело, не на свадьбу зовет! Наверное, все из-за этого.

— Может, и наш хан проснется, когда узнает, что нас уже другие защищать хотят?

— Не знаю я, не знаю… Только боюсь, как бы еще хлеще не стало от этих всех защитников!..

— Да, трудное наше дело…

Тут кто-то крикнул:

— Каушут! Где Каушут? Иди сюда!

Каушут извинился перед стариком и подошел в ту сторону, откуда его звали.

У изгороди стоял человек, который пришел сказать, что Каркару опять украли.

Летом Хива, если смотреть на нее издали, кажется покрытой дымкой и проглядывается сквозь нее еле-еле. Из-за жары в городе — как в раскаленной печке. Даже редкие ивы, что растут по берегам арыков, не дают ни тени, ни прохлады. Но людей на улицах от этого ничуть не меньше. Старики в белых чалмах идут к мечетям, небрежно размахивая своими тросточками. На улице играют чумазые мальчишки и разбегаются при виде этих важных господ. Тянут свои ноши верблюды, ослы, и под стать им идут впереди хозяев, согнувшись под грузом, полураздетые амбалы.

И поэтому, когда Ходжам Шукур со своим караваном вошел в город, это событие не произвело на его жителей никакого впечатления. Каждый день сюда прибывали десятки таких караванов, и этот отличался, может, только тем, что прибыл из сторон более дальних, чем другие. О далеком пути, пройденном караваном, говорило множество пустых бурдюков, наваленных на спину одного из верблюдов, и чересчур утомленные лица людей и морды животных.

Впереди всех на белой лошади ехал Ходжам Шукур. Он дремал в седле, с трудом ворочая полуприкрытыми глазками. Кроме верблюда с пустыми бурдюками, все остальные были тяжело нагружены. Только еще у одного переднего груз был легким — на нем стоял богато убранный паланкин, обтянутый со всех сторон тонкой тканью. И увидеть, кто находился внутри, было невозможно.

Ходжаму Шукуру, чтобы окончательно не лишиться своего ханства, нужна была твердая опора. Но опоры такой ни в Мары, ни в Серахсе у него не было. Не только простые дехкане, но и ханы и баи отвернулись от Ходжама Шукура. Поэтому он и отправился искать поддержки в Хиву.

Ополчившийся втайне на свой народ, Ходжам Шукур и всех других подозревал в измене. Ему казалось, что Мары и Серахс собираются сговориться с Ираном и выступить против Хивинского ханства. Каждый раз, когда кто-нибудь из ханов или беков на несколько дней покидал Серахс, ему мерещилось, что они тайно пробираются в Иран, и испытывал сильное беспокойство. Так, перед самым своим отъездом Ходжам Шукур прослышал, что Пенди-бай вместе с сыном Мяликом отправился на поминки в Теджен, но не поверил этому и поручил Кичи-келу точно разузнать, не кроется ли за поминками что-то другое.

Была у него на совести, кроме прочих, и еще одна вина, заставлявшая теперь вдвойне трепетать перед своим народом.

Как только караван вошел в город, из-за старого, полуразвалившегося забора навстречу ему вышла худая, оборванная старуха, воздела руки к небу и принялась что-то бормотать. Казалось, она разговаривает сама с собой, не обращая на путников никакого внимания, но в Хиве хорошо знали таких старух — их была целая орда, они проводили на больших дорогах дни, зарабатывая тем, что встречали караваны и за небольшую подачку благословляли новоприбывших, молились аллаху за их удачу. И поскольку в Хиву приезжали большей частью богатые люди, совесть которых не всегда была чиста, подаяния не переводились, и старухи всегда могли заработать на кусок хлеба.

Ходжам Шукур имел все основания прибегнуть к услугам благословительницы. Поравнявшись с ней, он остановил свою лошадь и стал развязывать кошелек. Старуха подошла и забормотала еще громче. Ее потухшие, безжизненные глаза продолжали смотреть в небо.

Ходжам Шукур достал из мешочка две таньги и бросил на землю.

— Жертвую аллаху!

Старуха, не переставая молиться, нагнулась, подобрала монеты и отступила в сторону.

Караван двинулся дальше.

Через некоторое время путники стали свидетелями другого события. На широкой площадке слева от дороги два здоровых джигита гонялись с плетьми за юношей, обнаженным по пояс, со скрученными сзади руками и завязанными черным платком глазами. Каждый раз, когда джигиты настигали несчастного, они били его плетью, и юноша, слыша свист скрученных ремней, дрожал и сжимался от напряжения. Поскольку глаза его ничего не видели, он то и дело налетал то на дерево, то На забор, то на стену дома.

Бьющие его перед каждым ударом громко восклицали:

— Тысячу плетей каждому, кто скажет дурное слово о дорогом Мядемин-хане!

И, как точка в конце предложения, раздавался звук удара по спине несчастного.

За этим действом с улицы наблюдало множество любопытных. Одни смотрели как на веселое зрелище, другие хмурили брови, третьи от жалости утирали глаза. Но никакая жалость не могла спасти юношу.

— Тысячу плетей каждому!..

И вслед за этим свист плети и звук удара.

Один из зрителей, старик в белой чалме, который стоял, опираясь на посох, вдруг отделился от остальных и вошел на площадку.

Нукер резко обернулся к нему:

— Куда прешь, старый кобель?

Но старик как будто и не слышал оскорбления.

— Дети мои, не надо так! Разве этому учит нас аллах?!

— А что, может, аллах учит порочить хивинского хана Мядемина?

— Но ведь высокая честь хана от этого не стала ничуть ниже!

— Ты что, старый пес, вздумал нас учить?! Если ты за такого негодяя, значит, ты сам против хана Мядемина! А ну, пошел прочь, пока с самого халат не содрали!

Старик весь затрясся от гнева.

— Опомнись, несчастный!.. Разве ты собака, которая прислуживает другой собаке…

Нукер взмахнул плетью, и конец ее опустился на белую чалму старика. Старик дернулся и свалился па землю.

Ходжам Шукур заметил, что второй нукер, глядя на это, прикусил губу и закачал головой. Ходжаму Шуку-ру не терпелось заявить о своей преданности Мядемин-хану, и он крикнул:

— Видишь, нукер, как надо защищать честь великого хана!

Нукер ничего не ответил, даже не посмотрел в сторону Ходжама Шукура. Хан гневно привстал на стременах:

— Эй, я тебе говорю! Ты видишь, как защищают честь хивинского хана? Или уже в самом городе не стало верных ему людей?!

Нукер поднял голову и обернулся к Ходжаму Шукуру. На лице его тоже был гнев, но он сдержал себя.

— Хан-ага, мне кажется, если честь оберегать кнутами, она не станет выше от этого.

— Тех скотов, которые не понимают, что такое честь, нужно учить только кнутами. И тебе, нукер, полезно помнить об этом.

В это время неизвестно откуда брошенный камень, величиной с кулак, угодил в коня хана. Конь вздрогнул, бросился вперед. Хан оглянулся. Мальчишка-сорванец, стоявший у забора, обрадованный тем, что камень попал в цель, громко захлопал перепачканными руками.

Ходжам Шукур строго посмотрел на нукера, идущего в пяти-шести шагах впереди, и крикнул:

— Догони!

Нукер направил коня к забору и замахнулся на мальчугана плетью.

Мальчик присел, удар пришелся мимо. Нукер замахнулся еще раз. Мальчуган быстро метнулся в сторону и взобрался на забор с ловкостью обезьянки. Зная, что плетью его не достать, он без страха ругнулся на обидчика.

Ходжам Шукур, с интересом наблюдавший эту картину, многозначительно улыбнулся:

— Что, нукер, щенок плюнул тебе на бороду…

Нукера обидела эта шутка, и он ничего не ответил хану. Надменный Ходжам Шукур почувствовал себя уязвленным и еще раз подхлестнул нукера оскорбительной шуткой: