Тициан Табидзе принимал деятельное участие в организации первой выставки картин Пиросманишвили и в подготовке первого альбома репродукций с его картин. Позднее он написал очерк о жизни художника, о его трагической судьбе. Тициан Табидзе показал себя в этом деле как незаурядный организатор. «Мы работаем над монографией Нико Пиросмани, — записывал в своем дневнике один из его друзей, Колау Надирадзе. — Тициан Табидзе добился издания книги, нужной всем, это большая радость для всех нас». Отрывки из этого дневника приводит в своей книге «Нико Пиросманишвили» Кирилл Зданевич. «Выпуск книги в это время, да еще с иллюстрациями, был нелегким делом, — вспоминает Зданевич. — Но Тициан Табидзе и его друзья, приложив много усилий, сумели выпустить в свет монографию». Любопытно отметить, что книги своих стихов они в то время, как правило, не издавали и даже спорили о том, надо ли их вообще издавать. Здесь же речь шла о спасении художественного наследия, о достоянии национальной культуры.

В статье «Нико Пиросмани» (1927) Тициан Табидзе воссоздает живой облик художника, уроженца Кахетии — страны, обильной вином и хлебом. В картинах Нико Пиросманишвили «явственно видны его кахетинская кровь и порода. Огромные его кувшины, полные марани, бесконечные свадьбы и храмовые праздники, хлеб и вино ослепительных натюрмортов проходят в картинах, как плоды его детской памяти». Очерк, — один из серии статей Тициана Табидзе о деятелях грузинской национальной культуры, — о щедром таланте и трагической судьбе художника, о его работе, о немногочисленных встречах с товарищами по ремеслу, о его одинокой смерти.

Картины Пиросмани — живописная летопись тифлисского простонародного быта и нравов: в них выразительность жанровых сцен, острота характеристик сочетаются с добротой и лиризмом, особенно там, где появляются образы детей, трогательные «портреты» животных…

23 апреля 1923 года грузинские поэты праздновали очередной, ставший традиционным День Поэзии. Этот день Тициану опять напомнил: он — поэт! Вспомнились прошлые годы, прежние увлечения, прежние горести и раздумья, и — спустя несколько дней, 2 мая 1923 года, Тициан создал стихотворение «Двадцать третье апреля»:

Скрестились старые поэтические мотивы (тех еще времен, когда он чувствовал себя «королем» халдейского балагана) с новыми мыслями и переживаниями. Тбилиси, древний город Тбилиси, переживший тысячелетие бедствий, огня и насилий («Чуден Тбилиси в преданьях седых…»), уже приготовился заслонить в сознании поэта вчерашний Тифлис: «фантастический кабачок», наводненный дезертирами, беженцами и проститутками, — бойкую столицу «Кавказской Франции», миниатюрную копию дряхлеющего Парижа с его «Монпарнасом». Приготовился — но не заслонил еще. Прежнее настроение ушло не совсем, оставалось чувство неудовлетворенности и невнятный протест:

В оригинале последняя фраза не содержит сожаления, ни даже горечи. Скорее — вызов судьбе. Следы недавней изломанности остались, но за всем этим — чарующий, как стихи Бесики, — вставал уже «апрелем расцвеченный мир». День Поэзии видится днем удач: «В этот день меня пощадили разбойники…».

Жена Тициана Табидзе вспоминала, как после празднования в кругу друзей они возвращались домой, было поздно (с ними был Лели Джапаридзе), возле самого дома к ним подошли двое или трое незнакомых людей и предложили отдать им одежду и деньги; денег ни у кого, разумеется, не было (жена Тициана испуганно прикрыла рукой бирюзовое колье); Лели Джапаридзе вздохнул, снял пиджак и ботинки; Тициану показалось смешно (его не считали храбрым), и он сказал удивленно, что, мол, неужели его, поэта, ограбят в этот счастливый день? Видно, грабители не лишены были чувства юмора: ни жену его, ни самого Тициана не тронули, только Лели Джапаридзе пришлось добираться домой без пиджака и в носках…

Что же касается «горийского землетрясения», то случилось оно весною 1920 года; Тициан с женой вскоре после свадьбы, по дороге в деревню к матери заехали в Кутаис; они почувствовали ослабленные расстоянием толчки, а Гори был разрушен до основания. Позднее «горийское землетрясение» вошло в стихи Тициана Табидзе как символ душевной встряски. Ощущение радостное и тревожное…

…Он собрал в себе остатки «лафорговского» скептицизма — всю иронию, всю издевку: он вывернул в последний раз наизнанку всего себя, чтобы написать — судя по первым строчкам, задуманное давно, — «Скверное воскресенье». Запал был почти запоздалый, как последняя дань уже не тоске — невыносимой воскресной скуке:

Он еще не ушел из привычного круга образов: «воскресенье Лафорга» — оттуда, как и «призрачные храмы», — но вместе с тем его поэтический мир здесь обрел неожиданную бытовую конкретность: ощущения поэта приблизились к реальному, повседневному антуражу. Все как будто бы упростилось, стало совсем очевидно, издевательски просто:

Это с насмешкой сказано, но ведь он в самом деле мог бы этим похвастать. А эта «экзотическая» буффонада, притворяющаяся «культурной жизнью» города, этот балаган — уже без всяких кавычек, не символический «балаган» — просто цирк?