Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Мирок был тесным. Тот же Нилин юнцом на рассвете столкнулся с эротическим откровением: «В окне у Катаевых обнаженные женские руки энергично распахнули “синие полосы занавесок” — и я увидел жену Валентина Петровича, прекрасную Эстер, как показалось мне в первую секунду, ню, но на самом деле только топлес».

«РАЗОБЛАЧЕНИЕ КОРНЕПЛОДОВЩИНЫ»

14 марта 1954 года прошли выборы в Верховный Совет СССР. Репортаж в «Литгазете» о голосовании Катаев превратил в маленькую пейзажную поэму под названием «Светло и ясно», напоминавшую пестрое пирожное: «Изумительный день. С утра до вечера ни единого облачка. Небо того особого, предвесеннего цвета, который трудно определить. Оно и голубое, и нежно-зеленое, и фаянсово-белое. За городом на полях, в лесах еще лежит снег. Он как бы облит сверкающей глазурью наста. Дороги потеют на солнце… С ветвей иногда сыплется легкий снежок и повисает в воздухе, как брошенная кисея. Это на ветках прыгают толстые щеглы в клубнично-серых жилетках».

23 июля 1954 года на заседании Секретариата ЦК КПСС под председательством Хрущева разбирали дело главреда «Нового мира» Александра Твардовского, преждевременно открывшегося новым веяниям.

Важная деталь, которую обычно пропускают: сам Твардовский в ЦК не явился, что было немалой дерзостью — запил («Твардовский затосковал, занедужил… С вечера он пил крепчайший чай… Но рано утром выскользнул из дома и исчез», — писал литератор Владимир Лакшин).

Среди прочих выступал Катаев, вспомнив, как Твардовский отверг его «Поездку на юг». Что ж, месть была одним из ключевых мотивов во взаимных «проработках». (В том же 1954-м Шолохов вышел из редколлегии журнала обиженный: Твардовский не воспринял куски из его второй книги «Поднятой целины».)

А главное, Твардовский сам вспомнил об этой обиде Катаева и публично обвинил его в манкировании обязанностями еще 29 января 1952 года на Секретариате Союза писателей: «Более или менее активно участвовал Катаев… Но, к великому сожалению, после того как редакция “Нового мира” отклонила предложенную им работу, товарищ Катаев устранился от работы в редакции».

Но несомненно и другое: уже битый и оглушенный «новомирец» Катаев испытал боязнь — обличительная волна опять накроет его… И спасался… По мнению исследовательницы Марины Аскольдовой-Лунд, опросившей свидетелей бурь вокруг «Нового мира», «деморализованный» Бубенновым, Катаев «до поры до времени предпочитал держаться за Твардовского и не конфликтовать с ним». Но теперь, по законам жанра, пришлось говорить супротив (что не мешало в дальнейшем Катаеву печататься у Твардовского, а Твардовскому защищать Катаева от мемуарных укусов Эренбурга).

Важную роль на заседании играл Михаил Суслов, прибиравший к рукам «идеологию». Часто можно услышать: Суслов благоволил Катаеву еще с 1947 года и периодически обращался с просьбами, от которых сложно было отказаться.

В вину Твардовскому ставили готовившуюся к публикации поэму «Теркин на том свете». Катаев, по утверждению Лакшина, «испещрил поля верстки» вопросительными знаками и восклицаниями. Однако, по свидетельству сотрудницы «Нового мира» Софьи Карагановой, когда первый раз услышал продолжение «Теркина» из уст Твардовского, «выступил горячо»: «О чем мы говорим?! Поэму немедленно надо в набор!» — Здесь нет противоречия. Нужно отметить — «крики на полях» были в характере Катаева и не мешали согласию на публикацию. Писатель Григорий Свирский в начале 1950-х годов в «Новом мире» увидел свою рукопись с резкими пометками и остался благодарен: «Катаевские замечания раз и навсегда отучили меня от привычно-“приподнятой” в те годы советской стилистики. На полях, в трех-четырех местах, размашисто, красным карандашом, было начертано памятно, как выстрел: “Сопли!”, “Вопли!” Снова “сопли!”. И даже немыслимо многословно: “Сопли и вопли!” У меня сердце упало. Однако в завершении — “выправить и — в печать!”»…

В ЦК ругали «Новый мир» и за статью прозаика Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», противопоставлявшего «проповеди» — «исповедь», и за несколько других статей — например, литературоведа Михаила Лифшица против Мариэтты Шагинян (издевавшегося над ее писательской несостоятельностью). Между тем, когда Катаев по-дачному судачил с Чуковским, он резкую статью Лифшица, конечно, приветствовал. «Он говорит, — записал Чуковский, — что она была злее и прямее да ее почистили в редакции. О скоропалительности Мариэтты было сказано, что она “наполеоновская”. К Наполеону пришла красавица и хотела завести с ним роман. Наполеон вынул часы и сказал: “Сударыня, я согласен, у меня есть пять минут”».

Секретариат ЦК КПСС вынес постановление «Об ошибках журнала “Новый мир”», «освободив» Твардовского от должности главного редактора (займет ее снова в 1958-м).

11 августа Президиум Союза писателей осудил «неправильную линию журнала» и опять назначил главредом Симонова (он уходил в 1950-м).

Эхом того скандала стала катаевская статья в «Литературной газете» «Ждем решения коренных вопросов», вышедшая 14 декабря (накануне второго писательского съезда). Он решил вернуться к летним разборкам: «Откуда эти теорийки “искренности в литературе”, от которых за версту разит давно уже похороненной идеалистической “теорией живого человека” недоброй памяти “рапповских” времен? Хорошо, что подлинная партийная критика вовремя вскрыла гнилую сущность подобных выступлений, а общественность единодушно их осудила. Но сделаны ли из этого прискорбного происшествия надлежащие выводы? Мне думается, что не сделаны».

В этом месте надо обратиться к убийственно пародийной и самопародийной пьесе «Случай с гением», в которой крупно показана «обнаженка» писательского сообщества — взаимные порицания на собраниях и похвалы на торжествах, сливающиеся в общий гул. Катаев словно бы объяснялся за прошлые и будущие реплики в театре абсурда, где попеременно жертвой и палачом становился почти каждый участник «литпроцесса»… Для воспроизведения правоверно-канцелярской лексики не требовалось никакого гротеска…

Вот в Союзе писателей решили, что Корнеплодова «будут выгонять из организации», и немедленно берет слово жених его дочери, начинающий прозаик Бурьянов: «Я должен реабилитироваться. Я хочу выступить с разоблачением корнеплодовщины». Сироткин-Амурский, писатель с Дальнего Востока (уж не пародия ли на Фадеева?), горестно сообщает обличаемому: «Посудите сами, разве мы можем поступить иначе? Ведь это — литература, советская литература. С этим шутить нельзя». Предварительно он подбивает выступить критика Мартышкина (не Ермилова ли?), «так как это вопрос глубоко принципиальный».

«Мартышкин. А как на это смотрит руководство?

Сироткин-Амурский (добродушно смеясь). Разумеется, одобрительно.

Мартышкин. В каком смысле одобрительно: одобрительно — да или одобрительно — нет?

Сироткин-Амурский (добродушно смеясь). Одобрительно нет».

Затем положение дел меняется, Корнеплодова чествуют все, не исключая и Бурьянова. Дочь юбиляра сообщает матери: «Если бы ты только слышала, какие мерзости он только что, вот здесь, сию минуту, говорил про папу, про нас всех!..»

«Корнеплодова. Что? Небось отмежевывался?

Бурьянов. Отмежевывался, Софья Ивановна.

Корнеплодова. Ну и правильно сделал. Зачем ему голову зря под топор класть? Так умные люди не делают. Цени его, Надя. Он у тебя умный. Он далеко пойдет».

15 декабря в Кремле начался II съезд писателей СССР.

На съезде ощущалась рассеянность, словно бы вынули стержень — сказывалась неопределенность в верхах, отсутствие «главного». Шолохов с трибуны обвинил съезд в «классическом спокойствии» и вызвал этим неудовольствие властей. Шварц вспоминал: «Стал постепенно засыпать под монотонные вопли помавающего кулаками Суркова. И, оглянувшись, увидел, что я не одинок. Черные, нет, смуглые до черноты соседи из Средней Азии спали откровенно. Один даже улыбнулся во сне… Вот у самого докладчика язык стал отказывать. Вместо “миллионы людей” он сказал “миллионы рублей”».

128
{"b":"551059","o":1}