— Послушайте, — укорял он меня за чьи-то стихи, — это же ни к черту не годится… Их писал слепой человек…»
Но Катаев отказывал и зрячим. В 1959 году прозаик Юрий Казаков предложил «Юности» рассказ «Звон брегета», который в редакции многим понравился, но был отклонен придирчивым главредом, решившим лично объясниться с автором. Железнов присутствовал при их разговоре и его записал. Эта запись интересна хотя бы тем, что позволяет ознакомиться с некоторыми художественными идеями и наблюдениями Катаева.
«Катаев. Ваш рассказ может быть напечатан и в таком виде, но я хочу предупредить вас, как писатель писателя: вы находитесь на опасном пути. Вся манера письма, вся интонация, вся музыка произведения заимствованы вами у Бунина. Я очень люблю Бунина. Но ведь у Бунина свое, а у вас заимствование… Дело в том, что вы могли заимствовать не прямо у Бунина, а через посредство других писателей, на которых Бунин оказал огромное влияние. Например, у Паустовского. Это как инфракрасные лучи или как эманация радия. Вы их не видите, а они на вас оказывают воздействие.
Казаков. Мне кажется, что даже Шолохов не избежал влияния Бунина.
Катаев. Это совершенно справедливо. Больше того: Шолохов вышел из “Казаков” Льва Толстого, а затем испытал огромное влияние Бунина. Заимствуют ли (или вернее — крадут) писатели друг у друга какие-то художественные находки? Однажды Алексей Толстой спросил у меня: “Послушай, ты когда-нибудь крадешь у других то, что тебе очень понравилось?” Я ответил, что “краду”. Толстой сказал: “Я тоже краду”. Но это надо делать умеючи… Я бы не стал печатать этот рассказ в “Юности” в таком виде. Я бы его переписал. Вы мне не верите? Не согласны со мной? Ну, тогда как хотите. Можем напечатать рассказ в таком виде. Но вам же будет хуже…»
Казакова в «Юности» так и не напечатали.
А иногда Катаев, уже отказав автору, мог и поменять мнение.
В 1959-м он отверг повесть Гладилина «Дым в глаза», предложив сделать из нее сказочку без «формалистических фокусов»: «Переубеждать меня бессмысленно». Гладилин напомнил о «формалистичности» «Времени, вперед!» с пропущенной первой главой. Катаев, оживившись, стал говорить про тайную механику давнего романа, где часовая стрелка двигалась от главы к главе. Гладилин ответно принялся объяснять свой композиционный замысел… «Это был редчайший случай, когда Катаев беседовал с автором не как главный редактор, а как писатель с писателем. Писатель огромного таланта, литературную ткань он ощущал прекрасно, и он меня услышал… И он сказал: “Толя, как ни странно, но вы меня убедили. Будем печатать ваш ‘Дым в глаза’”».
Катаев бывал и капризен, и переменчив. «Был человек настроения», — формулировал Старшинов, вспоминавший, как Валентин Петрович сначала возмутился подборкой стихов Владимира Солоухина, потом благожелательно принял, но выбросил уже из верстки. «Если хотели отказать автору, несли Катаеву, когда он был не в духе. Если же хотели “продвинуть”, ждали хорошего настроения…»
Василий Аксенов дебютировал в «Юности» в 26 лет в 1958-м — с рассказами. Катаев, которого сразу подкупил его стиль, похвалил сотрудников, откопавших ценного литератора:
— Перечитайте одну эту фразу, она говорит о многом: «Стоячая вода канала похожа на запыленную крышку рояля». Поняли? Сдавайте в набор.
Вскоре Аксенов принес в журнал первую повесть под названием «Рассыпанною цепью».
Не многие знают, что ее другое, хрестоматийное название придумал именно Катаев.
Зайдя в маленькую комнату отдела прозы, где мучились в раздумьях Аксенов и Мэри Озерова, он воскликнул:
— О друзья мои! Русские врачи издавна называли друг друга «коллегами». Не дать ли такое название повести? «Коллеги» — звучит интеллигентно и ясно.
Катаев рассказывал и о большем участии в аксеновской повести: «Писатель сам должен прийти к пониманию: нужно ему или не нужно исправить свою вещь… Никогда не надо нажимать на него извне… Я прочитал ее и понял, что первые двести страниц у Аксенова — лишние. Я сказал ему: “Как писатель Валентин Катаев, считаю, что повесть надо начинать с двухсот первой страницы…” Аксенов ушел. Вторично он принес повесть, много сократив в ней. Вещь стала гораздо лучше».
После «Коллег» Аксенов прославился.
Он вспоминал июньский вечер 1960 года, когда, «страшно волнуясь», отправился в ресторан «Будапешт» на пятилетие «Юности». «Неужели уж даже и на самого Валентина Катаева удастся бросить взгляд?..»
Играл джаз. Евтушенко танцевал с Женей Катаевой. «Эва, брат, сказал неопознанный, но основательно уже “накирявшийся” сосед, дочка самого босса». Аксенов озирался, не веря, что снова «увидит воочию» легендарного «“главу одесской школы прозы”, основателя нашего — после второй рюмки уже с вдохновенной нагловатостью — нашего, нашего — журнала». Наконец он все-таки обнаружил босса, сидевшего за столом «в великолепном темно-синем костюме». В зал внесли стопки свежей, только из типографии «Юности» с «Коллегами». Следом внесли стопки «Литературной газеты» со статьей 25-летнего Станислава Рассадина «Шестидесятники», львиная доля которой посвящалась «Коллегам».
«Внимание, внимание, сказал кто-то еще, к вам направляется сам Старик Собакин… Держа в руке бокал темнокрасного вина, Катаев медленно шел прямо ко мне. Я пью за ваш роман, старик, сказал он. Грянули невидимые хоры, протрубили незримые фанфары. Я — приобщен…»
Катаев продержался на посту главного пять лет.
В редакции бывал почти ежедневно. Нередко приезжал раньше всех сотрудников и, проходя мимо миловидной секретарши, спрашивал:
— Ну что, Диночка, в лавочке-то нашей еще никого нет?.. Их нет, а журнальчик-то все равно выходит!..
«КОТОРОГО ЧИТАЮТ И ВЗРОСЛЫЕ…»
В 1956 году в журнале Катаев опубликовал продолжение «Паруса».
«Отдавая для публикации в “Юности” свой новый роман “Хуторок в степи”, — вспоминал Леопольд Железное, — он поручил отделу прозы обязательно ознакомить с романом всех членов редколлегии, собрать их отзывы и замечания и только после этого готовить роман к сдаче в набор».
Время действия — 1910–1915 годы. Подростки Петя и Гаврик, чья дружба только крепнет. Бачей-отец сначала разжалован из учителей мужской гимназии за доклад памяти Толстого, затем его берет к себе в коммерческое училище либерал, «выкрест и пошляк», господин Файг, но тоже увольняет за неготовность прогнуться перед невежественным сыном богача. Так Василий Петрович постепенно сближается с большевиками во главе с братом Гаврика вернувшимся из ссылки Терентием, которые защищают от разора мадам Стороженко последнее прибежище Бачеев — степной хуторок (между прочим, как я уже упоминал, обедневшие Катаевы действительно осели на пригородном хуторе).
Но лучшее связано не с «политикой», а с живой жизнью, особенно выразительна обособленная, как стихотворение в прозе, новелла: юные друзья жадно поедают запретное клубничное варенье, присланное «бабушкой из Екатеринослава к рождеству»: «О варенье уже не хотелось думать, но, как это ни странно, о нем невозможно было не думать. Оно как бы мстило за себя, вызывая вместе с легкой тошнотой безумное, противоестественное желание снова положить его в рот по полной ложке». Отдельно — вставная, подробная и пестрая, повесть о путешествии с отцом и братом (Турция, Греция, Италия, Швейцария), которую не испортил даже подвернувшийся мальчику в Неаполе Горький («усы раздувались») в компании «матроса Жукова» и сына Макса «с капельками пота на утином носу».
Петя ощущает, что он уже «не маленький», и его заострившийся интерес показан психологически точно: заигрывания с миловидной Мотей, влюбленность в темно-каштановую Марину с черным бантом в косе — эта роковая девочка прилипла к сердцу, как уголек к глазу.
Но главная влюбленность в романе — страна детства, поэтому, несмотря на все, говоря по совести, сухо-безжизненные «революционные» вкрапления и их чрезмерность, «Хуторок в степи» читается как очередная тоскливо-сладостная ода потерянной России и тому городу, который подрос вместе с героем «Паруса» и где теперь «царил дух европейского капитализма». Как и в прежних произведениях — люди, приметы и предметы не выдуманы, а выстраданы — от «серебряного значка “Союза Михаила Архангела” с трехцветной ленточкой» до «любимца публики» куплетиста Зингерталя, «высокого тощего еврея в траурном цилиндре, надвинутом на большие уши». Катаев даже не стал выдумывать фамилию персонажа. Более того, аж в 1962 году он (вместе с Леонидом Утесовым и Клавдией Шульженко) написал письмо Брежневу, хлопоча о повышении пенсии одесситу, «одному из основателей сатирико-юмористического жанра дореволюционной эстрады», вынужденному в свои 83 года работать билетером в театре на Дерибасовской. По распоряжению Леонида Ильича пенсию Льву Марковичу повысили в несколько раз.
