— Все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не моргнул и ответил: «Никаких еврейских поэтов мы не убивали».

Другой бы (следуя правилам) дипломатично уклонился от вопроса американцев, но не стал бы потом этим похваляться (тем более перед «прогрессистом» Чуковским). Что это? Откуда эта нужда выворачивать совесть наизнанку?

Катаев не пытался выглядеть лучше, чем есть. Наоборот. Как бы нарочно выставлял себя бóльшим грешником, чем другие. И даже как бы примеривал палаческий фартук…

Мне кажется, в этом был исповедальный эпатаж потомка священнического рода… Своего рода — антиисповедь.

«Вижу мулата последнего периода, — писал он в «Алмазном венце», — постаревшего, но все еще полного любовной энергии, избегающего лишних встреч и поэтому всегда видимого в отдалении, в конце плотины переделкинского пруда, в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в островерхой черной каракулевой шапке, спиной к осеннему ветру, несущему узкие, как лезвия, листья старых серебристых ветел. Он издали напоминал стручок черного перца…»

Избегающий лишних встреч — самокритично.

А затем и галлюцинозный мираж того, кто оказался «на отшибе, отрешенный от всех» (или это слезно-покаянная расплывчатость?): «Чем ближе мы к нему подходили, тем он все более и более светлел, прояснялся, пока не стало очевидно, что он сделан из самого лучшего галактического вещества, под невесомой тяжестью которого прогнулась почва…»

«И дышат почва, и судьба», — как сказал поэт, умерший у себя дома в Переделкине 30 мая 1960 года.

13 мая 1957 года нескольких писателей (Шагинян, Грибачева), в том числе Катаева, вызвали на совещание в ЦК. Хрущев (с утра принявший встревоженного «реакционера» главного редактора «Литературной газеты» Всеволода Кочетова) призывал их не увлекаться свободой слова и борьбой с «лакировщиками». «Лакировщики — это наши люди», — провозгласил Никита Сергеевич, как всегда размышлявший вслух: «Мы по-детски плакали, когда были у гроба Сталина… А потом мы стали плевать на труп Сталина?..» От литературы и идеологии перешли к жизни. «Кормить людей надо, одевать надо…» — «Когда жилища в Конституцию впишем?» — неожиданно перебил Катаев, быть может, из-за вспыхнувшей жажды справедливости. Хрущев прямо не ответил, не в силах оторваться от излюбленной темы пищевого насыщения и соперничества с заокеанским царством: «Товарищ Катаев, если мы сегодня бы дали рабочим и служащим норму мяса и масла США…»

В следующее воскресенье, 19 мая 1957 года, на бывшей даче Сталина в Семеновском Хрущев принимал деятелей искусства. Катаев явился с дочкой. Она вспоминает, что Хрущев и Маленков были в вышитых украинских косоворотках, причем первый секретарь крайне дружелюбно то и дело называл ее отца по имени-отчеству.

Тогдашний председатель Совмина Николай Булганин сорвал для Жени цветочек, Каганович подскочил к ней с пивом.

— Она не пьет, — охладил его пыл Катаев.

Их посадили в большом шатре с начальством, а Сергея Михалкова, как до сих пор не без удовольствия помнит Евгения, поместили в шатер поменьше. Михалков тогда и впрямь был в немилости — говорят, главу партии рассердила басня про «дурную голову», в которой он увидел намек на себя.

Сын Хрущева трогательно утверждает, что вместо алкоголя всем наливали сок, видимо, чтобы обелить родителя, который, по свидетельству очевидцев, хватил лишку. Разойдясь, он нагрубил не только поэтессе Маргарите Алигер, но и соратнику Молотову (именно тогда, на пикнике, полагает Хрущев-младший, и возникла «антипартийная группа»). Свирепые возгласы нового вождя сопровождал хлынувший ливень, от которого спасал натянутый тент. «Тот день не был таким уж безмятежно безоблачным, — сладко, но мнится, не без тонкой иронии, вспоминал Катаев в «Литгазете», — и гроза, которая неожиданно пронеслась в конце дня, как бы сопровождала тот жаркий спор, который вспыхнул за праздничным столом». «Сотрем и пойдем вперед!.. Кто встанет поперек нашего пути с партийным билетом или без партийного билета — сотрем в порошок! Вот за это я и предлагаю тост!» — восклицал под аккомпанемент грозы Никита Сергеевич.

В тот день, говорит Евгения Катаева, Хрущев положил на ее отца глаз. В литературных кругах даже пошли слухи, что его готовят в первые секретари Союза писателей СССР вместо Алексея Суркова.

«Оправдаем высокое доверие» — называлась катаевская статья в «Литгазете» по итогам встречи, где он словно бы подшучивал над состоянием первого секретаря: «“Надо трезво смотреть на вещи”, — говорит Никита Сергеевич» и далее, как положено, аллилуйя: «Ведя самую задушевную, самую дружескую и по-дружески требовательную, прямую, откровенную беседу с представителями советской интеллигенции, тов. Хрущев поднимает множество вопросов гигантского принципиального значения».

Два года спустя, 18 мая 1959-го, в Большом Кремлевском дворце открылся III съезд писателей СССР. Катаев сидел в президиуме и, подперев голову рукой, слушал гремевшего на трибуне руководителя страны. Заправила десталинизации начал с проверенной формулы, воздав хвалу «инженерам душ человеческих», и далее пошел сыпать шутками-прибаутками, как настоящий шоумен: «Книгу читаешь, а глаза смыкаются… Потрешь их, начинаешь опять читать, опять смыкаются глаза. Чтобы прочитать книгу, берешь иной раз булавку, делаешь себе уколы и тем подбадриваешься…»

Катаев же полностью посвятил речь «новым именам», сконструировав ее из мини-рецензий на произведения Гладилина, Кузнецова, Евтушенко и других, большинству из которых не было и тридцати: «Чаще всего молодые писатели пишут о себе. Герои их произведений — это их двойники или во всяком случае сверстники…» Сам Катаев, как признавался, тоже хотел написать — но не написал — «молодежную» повесть. Причем не о ком-нибудь, а «о девушке-москвичке».

В 1959 году он побывал в Киеве. Выступал в газете «Юный ленинец», рассказывая о работе «Юности». Поэт Аркадий Гарцман, тогда пионер-шестиклассник, вместе с другими школьниками читал свои стихи. Махнув рукой от избытка эмоций, сбил графин со стола, вода залила гостю брюки. Спустя годы, в начале 1980-х годов Аркадий навестил Валентина Петровича в Переделкине и напомнил тот случай. «Так это ты был?!» — воскликнул Катаев, сообщив, что нечаянный жест мальчика избавил его от поездки в украинский ЦК, и в благодарность одарил бутылкой вина.

Летом 1959-го — Катаев в Америке. Наконец-то! Всю жизнь бредивший этой страной, замороченный на ее бешеном стиле, заждавшийся аж с 1930-х бродвейских гонораров за «Растратчиков»…[140]

Катаев стал участником выставки в Нью-Йорке, расположившейся на площади восемь тысяч квадратных метров в комплексе «Колизей» («Coliseum») и представляющей жизнь и достижения Советского Союза (зеркальная американская выставка открылась в Москве, в Сокольниках). Он выступил перед аудиторией в полторы тысячи человек и поразился «сердечной обстановке». «Ясно, что американцы в массе своей — народ, в основном дружественно к нам настроенный, — сообщал он в «Известиях», — любознательный, любящий и понимающий шутку, реалистически мыслящий». Не обошлось и без анекдота: будто бы какой-то «почтенный джентльмен», рассматривая большой макет ледокола «Ленин», осведомился: «Ну, хорошо. Реактор и все прочее. Это я понимаю. А теперь скажите мне: где же, собственно, тут делаются ледяные кубики для коктейля?»

Там, в Нью-Йорке, Катаев стоял на крыше знаменитого 103-этажного Эмпайр-стейт-билдинг, алчно всматриваясь в «могучую и волнующую» картину: «Подо мною наискосок, как в глубине каменноугольной шахты, бежали разноцветные огоньки городского транспорта и пылал раскаленный треугольник Таймс-сквера на Бродвее со своими движущимися электрическими рекламами и прожекторами. А за угольно-черным горизонтом в одном месте небо светилось, и мне сказали, что это зарево над городом Филадельфией…»

Так получилось, что выставка предшествовала первому визиту в США лидера СССР.