Эренбургу следствием явно отводилась роль международного шпиона, курирующего своих агентов, отсюда следующее показание Бабеля: «Эренбург был тем человеком, кого приезжавшие в Париж советские писатели встречали в первую очередь. Знакомя их с Парижем, он “просвещал” их по-своему. Этой обработке подвергались все писатели, приезжающие в Париж: Ильф и Петров, Катаев…»
Будто бы в связке с Эренбургом действовал Андре Мальро, по признанию Бабеля, завербовавший его «для шпионской работы в пользу Франции» еще в 1933-м.
26 января 1940 года на закрытом суде Бабель, отказавшись от показаний, заявил, что «возвел на себя поклеп». На следующий день его расстреляли.
0 том, сколь реально грозил арест некоторым писателям, названным в показаниях, свидетельствует служебная записка от 19 июня 1939 года, адресованная «Зам нач. следствен, части НКВД СССР капитану государствен, безопасности тов. Влодзимирскому» и подписанная «Зам нач. 5-го отд. 2-го отдела ГУГБ ст. лейтенант государств, безопасности [Райзман]»: «Прошу дать выписку из показаний арестован. Бабеля и Кольцова на Эренбурга и Олешу».
Спустя 15 лет после ареста мужа Антонина Пирожкова добилась его реабилитации — одной из первых. Она вспоминала о разговоре со следователем: «Он спросил меня, кто мог бы дать хороший отзыв о Бабеле из его знакомых. Я назвала Екатерину Павловну Пешкову, Эренбурга и Катаева». Катаева она даже не стала предупреждать о том, что с ним свяжется следователь — знала: не откажет.
18 декабря 1954 года приговор Бабелю был отменен посмертно. (Военная коллегия Верховного суда специально уточняла, что «фигурирующие» в показаниях Бабеля Катаев и некоторые другие писатели, «якобы причастные к его преступной деятельности», «не арестовывались».)
Как вспоминала Тэсс, в 1961 году приехавшая в СССР из Парижа, дочь Бабеля от первого брака Наталья отправилась в Переделкино к другу отца: «Когда я вошла в уютный и теплый катаевский дом, все сидели за обеденным столом, беседа была в разгаре, и Наташа, веселая и оживленная, словно и не помышляла о возвращении в Москву».
Но это будет после, а пока 20 июня 1939 года в Ленинграде взяли режиссера Всеволода Мейерхольда. И вновь на допросах, сопровождавшихся пытками, замелькали те же имена, что и в показаниях Кольцова и Бабеля. И вновь ниточки тянулись к Эренбургу и Андре Мальро — вербовщикам для «троцкистской работы». «Юрия Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства».
1 февраля 1940 года 65-летнего Всеволода Эмильевича приговорили к расстрелу.
Кстати, следователь Лев Шварцман, истязавший Мейерхольда, Бабеля, Кольцова и с большой вероятностью предназначавшийся Катаеву, тоже не избежал истязаний и был расстрелян в 1955-м.
Уже давно, не год, не два,
Моя душа полужива,
Но сердце ходит, дни кружатся,
Томя страданием двойным, —
Что невозможно быть живым
И трудно мертвым притворяться —
так однажды в ту эпоху записал себе в тетрадь наш герой.
«ОКРОВАВЛЕННАЯ КОШКА»
Катаев, помалкивавший о политике и «врагах», внезапно в разгар репрессий разразился хлестким текстом.
Некоторые литературоведы полагают, что его заметка могла стать «предвестницей ареста» поэта Владимира Луговского. Неужели?
31 декабря 1938 года в «Литературной газете» была нарисована карикатура на обоих, самозабвенно вальсирующих, и еще на кучу других литераторов рядом с пьесой-фельетоном за подписью Оливер Свист (автором был сам Катаев), где говорилось: «Нежно обняв Луговского, танцует Катаев».
Однако — о поводе для танцев. 5 ноября 1938 года в «Правде» вышла небольшая рецензия на сборник Луговского «Октябрьские стихи» (под названием «Выдохи и вдохи»).
«Чего-чего, а изысканным стихам крышка, — иронизировал рецензент. — Зато “выдохов” и “вдохов” больше чем надо. Как на утренней зарядке: “Выдох, вдох! Выдох, вдох!”… Все пять стихотворений, собранных в этой книжке, поражают серостью, сухостью, ритмической бедностью, полным отсутствием элементарного вкуса и такта.
Ты стоишь на западной границе,
Пуля пробегает по виску.
Читатель в недоумении. Что, пуля — клоп?..»
Катаев упрекал Луговского в пошлых клише — «затасканные, штампованные, деревянные выражения, вроде “музыка октябрьского народа”, “трубы отгремевших битв”, “тех годов багровые огни”, “штыковые ночи”, “светлый гром октябрьского парада” и так далее и тому подобное».
Рецензия вызвала немалые страсти.
Поэт Тихонов писал Луговскому: «Читал я, как Катаев прыгнул “окровавленной кошкой” тебе на плечи — почему он это сделал, черт его знает. М. б., это какие-нибудь московские склоки, которые вымещают на тебе».
(Здесь приведем пример одной такой склоки. 15 мая 1937 года в «Литературной газете» Арон Эрлих перечислял бытовые злодеяния литераторов: «В. Луговской, сбивший с ног ударом кулака 72-летнего сторожа В. И. Букреева только за то, что старик не хотел и не мог пустить его без установленного пропуска на территорию строящегося писательского дома, тоже внушает сомнение в искренности своих будто бы благородных и высоких стихов».)
В письме прозаику Павленко Тихонов продолжал наслаждаться найденным сравнением: «Почему Катаев прыгнул ему на плечи эдакой “окровавленной кошкой”, исцарапав со всех сторон? В чем дело? Володю жалко. Он, поди, здорово переживает…» При этом — ни словечка о несправедливости катаевских замечаний.
Луговской и правда распереживался и отправил Фадееву слезное письмо:
«Меня глубоко обидели… Это подлые и безответственные слова. Личное мнение Катаева пусть останется с ним, но это напечатано на страницах высшего органа партийной печати… Ты меня утешал: “после статьи Катаева будешь лучше писать”. Писать-то я буду, наверное, неплохо, но что писать и как писать, об этом думаю и еще подумаю…»
Письмо длинное, Луговской по кругу с нарастающим надрывом причитал по поводу своих стихов: «Их оплевали в “Правде” — значит, я должен думать и полагать, что эта линия в моей поэзии вредна, не нужна нашему читателю. А ведь как раз эти стихи мне давались нелегко, я самым принципиальным, самым честным образом стремился приблизиться к большой политической теме и много над ними работал. Это была не халтура, а линия».
Можно спросить по-простому: а что, Катаев не имел права ругать стихи, которые ему не понравились? Написал об этом в «Правде»? Так он там работал.
«Со мной поступили цинично и холодно. Мне этого не забыть. Это ли “сталинское внимание к человеку”??» — вопрошал Луговской. Но ведь и в те времена «Правда» спорила с «Правдой» — сам же Луговской приводил в пример ноябрьскую ожесточеннейшую полемику в газете между директором Третьяковской галереи Владимиром Кеменовым и партийным идеологом Емельяном Ярославским о книге художника Федора Богородского «Автомонография» (Кеменов осыпал Богородского бранью, объявив его картины образцами «натуралистической фальши, крикливой лакировки», на что через три дня получил брань от Ярославского, инкриминировавшего Кеменову «безобразное третирование» художников, и при этом у всех троих продолжалась благополучная жизнь — оппоненты только пошли на повышение).
«Когда В. Катаев прочел ответ Е. Ярославского, он сказал: “Снаряд разорвали рядом со мной”», — сообщал Луговской. Если Катаев так сказал, получается, ожидал встречного отлупа, то есть едва ли рецензия была ему «спущена».
Между тем Луговского публично оградил от катаевских нападок Фадеев, и поэт не забыл поблагодарить его в письме: «Я знаю, старина, что тебе было нелегко выступать в мою защиту. Тут и положение обязывает к сдержанности, и дружба твоя с Катаевым и многое другое».
