Мама в воспоминаниях Вали была всегда легкая, праздничная, смягчающая отца («Недаром его имя было Петр, что значит камень»). Он запомнил ее женственной, грациозной, светской — дамой в высокой шляпе с орлиным пером, в вуали с черными мушками… «Мама называла папу на французский лад Пьером; я думаю, этот “Пьер” пошел у них от “Войны и мира”, книги, которая в нашей семье считалась священной».

Отец и мать, камень и вода, в сознании Вали дополняли друг друга. Он успел застать и прочувствовать полноту семьи и навсегда воспринял время раннего детства как сказочное. В этом начальном времени смерти не было и быть не могло. «Мама раздевает меня и укладывает в постельку, и, сладко засыпая, всем своим существом я чувствую всемогущество моей дорогой, любимой мамочки-волшебницы».

30 ноября 1902-го она родила второго сына Женю. Вале было шесть, когда мама умерла от плеврита. На Втором христианском кладбище Одессы сохранилось ее надгробие с финальной датой 28 марта 1903 года. Ей было тридцать пять.

Перед ее кончиной Валя видел сон, который сам называл вещим. Ему приснился большой ящик — внутри сидели мама и его двоюродная сестра Леля. Они возились в ящике, пытаясь выбраться, и мешали друг другу.

(Ольга — Леля, дочь Николая Васильевича Катаева, родилась 10 июня 1886 года и, прожив 18 лет, умерла 11 февраля 1905-го, как сказано в ее свидетельстве о смерти, от туберкулеза легких.)

Смерть матери нанесла Вале страшную пожизненную травму.

Он снова и снова вспоминал, как она простудилась во время прогулки с ним ранней коварной весной (и ощущал свою вину!), как заболела, как задыхалась и пылала, как таскали ей ночью кислородные подушки. «Маме сделали одиннадцать глубоких хирургических проколов, но гнойника так и не нашли, с тех пор слово “одиннадцать” до сих пор имеет для меня зловещий смысл…» Она лежала с закрытыми глазами, а он с надеждой спрашивал отца: «Нельзя ли ее оживить?» Всю свою жизнь и уже на ее закате Катаев грубо, ярко, метафорично описывал мать в гробу, сравнивая гроб то с коробкой конфет, то с тортом, то покойницу с фарфоровой куклой, словно пытаясь заговорить, вытеснить случившееся, засахарить ту горечь красотой литературы.

По рассказам его жены Эстер, уже немолодой он иногда запирался в комнате и плакал. «Я вспомнил маму».

«Когда мы вернулись домой, я первый с облегчением взбежал по лестнице на наш второй этаж и стал дергать за проволоку колокольчика. Я был переполнен впечатлениями последних дней и торопился поделиться ими с мамой.

— Мамочка! — возбужденно крикнул я, стучась в запертую дверь ногами. — Мамочка!

Дверь отворилась, и я увидел кормилицу, державшую на руках братика Женечку. Я почувствовал приторный запах пасхальных гиацинтов и вдруг вспомнил, что мама умерла, что ее только что похоронили и уже никогда в жизни не будет у меня мамы.

И я, сразу как-то повзрослевший на несколько лет, не торопясь вошел в нашу опустевшую квартиру».

Когда смотришь на фотографию 1910 года с тремя Катаевыми, сердце невольно сжимается. Все трое задумчивые и грустные. В пенсне, с бородой и усами, полный достоинства и некоторой книжной наставительности отец (его принимали за Чехова), к нему прижались два мальчика. Валя, серьезный, прямой, немного похожий на японского солдата, словно пытается показать свою взрослость; Женя, мелкий, в матроске, жалобно-трогательный. И приходит одно простое слово: «сиротки».

Сразу после смерти Евгении на выручку пришла ее сестра Елизавета Ивановна, которой было тридцать три.

Отказавшись отличной жизни, верная обещанию, данному умиравшей, тетя Лиля занялась воспитанием мальчиков и хозяйством и поселилась у них. Аскетичный потомок духовного рода, Петр Васильевич хранил верность покойной. Он поступал как священник, которому по канонам нельзя жениться вторично.

В доме Катаевых не держали ни капли спиртного. «Отец не пил, не курил, не играл в карты. Он вел скромную жизнь и, отходя ко сну, долго молился перед иконой с красной лампадкой и пальмовой веткой, заложенной за икону. Смиренно крестясь, и кланяясь, и роняя со лба семинарские волосы, он скорее походил не на педагога, а на священника».

В 1951 году Корней Чуковский записал в дневнике: «Сегодня Валентин Петрович Катаев рассказывал о своем отце: ему тетка в день именин подарила 5 томиков Полонского. И он (В. П.) очень полюбил их. Декламировал для себя “Бэду-проповедника”, “Орла и змея”». «Тетка», очевидно, и была Елизавета Ивановна.

Когда мальчики подросли, она уехала в Полтаву, считая «долг исполненным», к двоюродному брату и стала вести его хозяйство, заменив свою умершую двоюродную сестру. Тетя Лиля умерла в Полтаве в 1942-м при немцах.

Семья была небогата, постоянно меняли квартиру, при этом часто сдавали комнату или две.

Валя родился на улице Базарной, 4, совсем близко к Александровскому парку, в трехэтажном доме. Здесь родился его брат, здесь не стало их мамы.

В 1904-м Катаевы переехали на Маразлиевскую, в дом 54, тогда доходный дом Крыжановского — Аудерского. На этой улице, по преданию, останавливался во время «одесской ссылки» Пушкин. В доме 40 на Маразлиевской, в 1920-м переименованной в Энгельса, располагалось здание ЧК, где нашему герою доведется ожидать смерти.

Потом переехали на Канатную, с нее на Уютную, дальше на Отрадную… В 1912-м Катаевы проживали на улице Успенской. Там располагались Епархиальное женское училище и Свято-Архангело-Михайловский женский монастырь с сиротским приютом. В училище, кроме отца Катаева (он был географом), преподавал и его старший брат Николай Васильевич, а приготовительный класс вела тетя Лиля, Петр Катаев уступил ей и должность делопроизводителя.

Все семейство Катаевых проживало в сиротском приюте у его заведующего протоиерея Григория Никифоровича Молдавского, ожидая, когда будет готов дом Общества квартировладельцев на Пироговской улице. Петр Катаев был в попечительском совете приюта.

В соседнем здании на Успенской улице находилась Стурдзовская община милосердных сестер. Богадельня. Сестры милосердия ухаживали за смертельно заболевшей мамой Вали.

Было время, когда на лето семья обосновалась на пригородном хуторе. Этот сюжет совсем не случайно возник у Катаева в романе «Хуторок в степи» (летом 1915 года в «Одесском вестнике» у него вышел цикл «Стихов с хуторка»).

С 1913 года Катаевы проживали в новеньком многокорпусном доме в стиле модерн на Пироговской, 3, в квартире 56 на четвертом этаже.

…Июльское пекло, стеклянный воздух, задыхаясь, читаю табличку на доме:

«У цьому будинку з 1996 по 1998 р. мешкав громадський дiяч, заступник мiського головы Iгор Миколайович Свобода який був викрадений i загинув вiд рук найманих убивць».

Свобода украденная и умерщвленная, летопись девяностых. Перейдя улицу, сворачиваю во двор старого трехэтажного обшарпанного дома — привет из другой эпохи. Ветхие пояса ажурных балконов. Раздавленные ягоды алычи, развешанное белье, разлегшиеся рыжая и черная кошки.

Меня оглядывает крупная старуха в мятом выцветшем платье, сидящая на колоде под широким платаном.

— Скажите, а здесь Катаев родился?

— Да вон тута. — Она показывает на льдистые тусклые окна. — В моей квартире. А мне шо? Да я в ней полвека живу. Ой, да шо в ней такого? Помню, приходил старичок. Походил, побродил, понюхал. Я внутрь не пустила. Здесь стоял, где вы стоите. Почем знаю, кто такой. Говорит: «Я тут жил». Потом сказали: писатель тут жил. Да он уж помер, когда сказали.

Отец все время учительствовал, тетя тоже, вдобавок занималась маленьким Женей, Валя был днями напролет предоставлен себе, слонялся по городу, водился с хулиганской компанией.

В сущности, он с самого детства попадал в истории.

Когда ему было не больше двух лет, дотянувшись до плиты, опрокинул на себя казанок с кипящим свиным салом. Каким-то образом все вылилось мимо головы, на одежду, и одна лишь капля попала на горло, оставив на всю жизнь отметину.