Надежда Кожевникова, дочь писателя Вадима Кожевникова, утверждает, что ее родители «сидели в скверике, ожидая ареста, глядя на окна квартиры Катаевых, где должны были дать сигнал: пришли за ними или нет. По договоренности мамы с Эстер, если да, то Катаевы обещали меня удочерить, не дав отправить в детдом. Знаю от мамы, к сентиментальности не склонной».

Писатель Григорий Свирский приводил разговор с Катаевым зимой 1949 года: «— Как живете? — спросил я… — Как? Как и все! — отозвался он со своей одесской живостью. — Затылком к ростомеру… Опубликуешь что-нибудь. Ставят к ростомеру. Ждешь в холодном поту, то ли отмеряют, какую премию дать: первая — вторая — третья степень признания. То ли грянет выстрел…»

В это же время под посмертный запрет попали Ильф и Петров. Их книги изымались из библиотек.

Усиленно продвигалась идея уникальности и самодостаточности отечественного. Кто-то видел в происходящем обретение национального «я». «Переживаем события с космополитами, — записал Михаил Пришвин в дневнике 10 марта 1949 года. — Чувство радости освобождения от них перекликается со днями Февральской революции». Говорят, некоторые литераторы, подозреваемые в «космополитизме», стали приходить на собрания в рубахах, расшитых петухами и васильками.

В 1950-м, во внутреннем «новомирском» отзыве на рукопись Михаила Слонимского «Инженеры», Катаев нахваливал: «Очень современно, т. к. проливает некоторый свет на вопрос, имеющий широкое общественное значение, может быть даже коренное значение — “преклонение перед заграницей”… Борьба русских патриотов — инженера и профессора — с засильем иностранцев в русском машиностроении».

«Русские былины, — писал он в «Правде» в январе 1953 года, — это неисчерпаемый источник вечной красоты. Какое богатство могучих человеческих характеров, выражающих душу великого русского народа!»

О «космополитах» Катаев помалкивал («занят романом») — за все время кампании ни словечка. Несколько внешнеполитических фельетонов. Редкие плевки в сторону Запада.

27 сентября 1947 года в «Литературной газете» — «Ионыч из Вашингтона» о конгрессменах, отправившихся в турне в связи с «планом Маршалла», ослаблявшим влияние СССР и привязывавшим экономики опекаемых стран к доллару. «Они мыкаются по Европе из страны в страну и всюду суют свой нос… Они не стесняются распекать целые нации и делать строгие выговоры народам… Почтенным туристам, вероятно, очень хотелось бы бодрым шагом пройтись по нашей необъятной стране с палкой, тыкая ее в разные места:

— А здесь что? Баку? Заверните. А это — Урал? Заверните! Золото? Заверните. Нефть? Заверните».

25 марта 1950 года в той же «Литературной газете» он рецензировал книгу английского военного атташе Хилтона, высланного домой, после того как он, будто бы нарядившись в рваный полушубок, фотографировал секретный завод: «Не моргнув глазом, он ошарашивает читателя сообщением о том, что “народу не дают возможности получать книги дореволюционных авторов”, если только эти авторы не изображают действительности “в самых мрачных красках”. Прямо-таки непонятно, куда после этого деваться Пушкину с его “Евгением Онегиным” или Толстому с “Войной и миром”».

24 января 1948 года в «Литературной газете» вышел панегирик Украинской ССР в честь тридцатилетия ее образования: «Мой отец был коренной русский. Мать — коренная украинка. В моей душе с детских лет тесно сплетено “украинское” и “русское”. Вернее, даже не сплетено, а совершенно слито».

2 марта 1949 года Катаев комментировал в «Литгазете» постановление правительства «о снижении розничных цен»: «Каждый отныне сможет потреблять больше масла или булок, или мяса, или рыбы… Будет больше возможностей купить много новых книг или чаще посещать театр».

В1949 году он пришел в Литературный институт — вести семинар вместо взявшего отпуск Паустовского. «Элегантный, выдержанный в коричнево-песочной гамме», новый препод, по воспоминанию Инны Гофф, разочаровал и шокировал послевоенных бедных студентов, напирая на «материальные прелести» творчества:

«— Напишете роман — купите себе машину, пойдете в хороший ресторан…»

Позже она поняла: он вербовал их в литературу.

Гофф приводит стенограмму открытого катаевского семинара 4 ноября 1949 года — открытого во всех смыслах, раскованного и вольного вопреки суровому климату эпохи. «Катаев вел его своеобразно — комментировал выступления по ходу дела, спорил или соглашался».

На равных он говорил им о мастерстве — ритмических вариаций в прозе, проникновения и врастания в шкуру героя и свежих (навылет и наотмашь) сравнений: «Нужно заканчивать главы музыкально… Раз не можешь сказать разительно, то лучше промолчать… Скороговорок в литературе быть не должно».

Поэт Константин Ваншенкин вспоминал своего друга по Литинституту Ивана Завалия, учившегося у Катаева на семинаре. Тот поставил ему задачу (совсем по Бунину): фиксировать жизнь. Однажды студента задержали на улице Горького с тетрадкой, в которую он записывал все, что видит. Из отделения звонили в институт: есть ли такой и получал ли задание.

Парень был с Черниговщины, сын заврайотделом сельского хозяйства. «Катаевская наука засела в нем прочно», — грустно иронизировал Ваншенкин, проводивший с товарищем летний месяц на Украине. В поле или при дороге «Иван вытаскивал из-за пояса клеенчатую общую тетрадь, развинчивал авторучку и, пристроившись обычно на корточках, не таясь и не обращая внимания на реакцию окружающих, начинал записывать все своим характерным крупным почерком. Увлекшись беседой, его действия обычно обнаруживали не сразу, но, заметив, начинали посматривать с удивлением и ужасом…».

В 1955 году Завалий погиб под колесами поезда.

Роман «За власть Советов» вышел в «Новом мире» в 1949 году.

Бывший гимназист Петр Васильевич Бачей жил в Москве, стал крупным юристом. В июне 1941 года он отправился с сыном Петей в город детства, Одессу. Накануне ребенок не мог уснуть и смотрел на Кремль, «подернутый синей дымкой ночи» (вид из окна писательского дома): «Мальчик представил себе товарища Сталина, одного, в этот тихий и смутный предутренний час склонившегося над письменным столом, с дымящейся трубкой в крепкой, смуглой руке». Утром отца и сына увез в аэропорт голубой автобус «с двумя таинственными фонариками, розовато-синими, как медуница».

«Много лет спустя спросил у отца, что это за цветок такой — медуница, — вспоминал Павел. — И он мне ответил, что слышать слышал, а вот никогда увидеть ее не доводилось». Одна из разгадок обольстительности катаевской прозы — он уже тогда писал, как медиум, отдаваясь магии поэтического, свободно пропуская на страницу попросившееся слово. Хотя оставался точен — медуница по мере цветения меняет окраску с розовой на синюю.

Война застигла Бачеев во время расслабленного отдыха, и они застряли в Одессе. Петр Васильевич решил воевать, его зачислили в артиллерийский полк. Петя, отправленный в Москву на поезде, не доехал из-за разбомбленного моста, попал на теплоход, уходивший в Новороссийск, но начался немецкий налет, мальчика выкинуло в море взрывной волной, где его подобрала шаланда с работницами рыбоколхоза Матреной Терентьевной (Мотей) и ее дочерью Валентиной. Когда город был сдан, все трое присоединились в катакомбах к партизанскому отряду Мотиного дяди Гаврика Черноиваненко, «первого секретаря подпольного райкома». Позднее к ним примкнул попавший в окружение Бачей-старший. Подпольщики устраивали диверсии и агитировали народ на борьбу.

Из-за провокатора Андреичева были арестованы фашистами и казнены трое — партизан Святослав, разведчик Дружинин и юная Валентина.

В финале подземный обвал отсоединил отца от сына, разделил отряд на две группы, но обе чудесно выбрались наружу из лабиринтов — одни к советским танкам и талой воде ручья, «от которой, как от мороженого, ломило лоб», другие к штормовому морю с мчащими на Запад торпедными катерами…

«Я чувствовал себя молодцом, не предвидя, что в самом ближайшем времени окажусь примерно в таком же положении, — писал Катаев о своей последней встрече с Зощенко. — Так или иначе, но я еще не чувствовал над собой тучи».