Тогда же в восьмом номере «Нового мира» появился рассказ «Фиалка». В подмосковный интернат персональных пенсионеров к бывшей жене Екатерине Герасимовне приезжает старик Иван Николаевич Новоселов. «Последние месяцы, особенно после операции, его беспрерывно мучила мысль, что он может умереть, не получив от нее прощения». Врачи разрезали его, зашили, «ничего опасного не обнаружили, разрешили ходить», но он понимает, что дело худо.

Когда-то он предал ее, ту, на которой женился по расчету, и в итоге его лишила всего та, на которой он женился по любви.

И вот теперь, нищий, смертельно больной, он ведет разговор с прославленной большевичкой и вдруг начинает вспоминать обманутую: «Она была так прекрасна! — прибавил он со слезами на глазах». А потом молит:

— Прости меня, Катя. Ведь Христос велел прощать своих врагов.

Но бывшая жена непреклонна…

И он уходит от нее умирать.

На первый взгляд моральная правота на стороне твердокаменной старушки, а Новоселов подлец. И все же это рассказ о трагизме, уравнивающем всех, и одиночестве, странно сближающем двух навсегда разделенных людей. Стоило чуть изменить ракурс, и «принципиальная» бабушка становилась все той же «девушкой из партшколы», непреклонно несущей смерть «врагам революции»… О жестокость жизни!

(Летом 1976 года состоялась премьера телеспектакля Малого театра Союза ССР по этому рассказу. Сценарист — сам автор.)

8 апреля 1974 года Катаев приехал в Одессу на тридцатилетие освобождения города. Он рассказал журналисту Розенбойму, что очень обрадовался, когда его пригласили, и попросился жить в дорогих его памяти «Лондонской» или «Бристоле» (тогда «Красной»), но вместо этого поселили в новой гостинице «Черное море». «С его мнением не посчитались, — сказала мне Евгения Катаева, — а для отца существовала только старая Одесса». Девушка-регистратор протянула бумагу, извещавшую, что он должен освободить номер 11 апреля до полудня. Катаев молча поставил подпись. 9 апреля он пошел в гости к Женьке Дубастому, и вместе они отправились на Княжескую улицу (переименованную в Баранова), на которой жил когда-то Бунин. Это был прощальный привет невозвратному времени.

Тем же вечером Катаев покинул Одессу и больше сюда не приезжал.

Иногда он впадал в экстаз отречения от мест, навсегда связанных с сущностью его личности и литературы. «Вы не тоскуете по югу?» — спросил у Катаева прозаик Аркадий Львов. «При чем здесь тоскую не тоскую! — вскинулся он. — Я недавно перечитывал “Белеет парус одинокий” и сам удивлялся себе: что особенного я находил в этих одесских берегах! Просто глина, обыкновенная желтая глина, голые берега… Негостеприимное море… На всем Средиземном море вы не найдете такого унылого берега, как возле Одессы».

«Представляете, — в конце жизни рассказал он литератору Борису Галанову, — вечером отодвинул занавеску и вдруг за окном кабинета, среди моих переделкинских сосен и елей, увидел пятнистый ствол одесского платана. Стоит неподвижно, и на каждой его ветке ярко горят восковые свечи. Не знаю, откуда он тут взялся! Утром подошел к окну: пусто».

Когда в 1962 году «Новый мир» напечатал «Один день Ивана Денисовича», Чуковский записал, что встретившийся ему в Переделкине сосед назвал повесть фальшивой, спросив про героя: «Как он смел не протестовать хотя бы под одеялом?»

Знаешь как — покажи. Хотя Катаев показал… Не только теми злыми репликами, которые бросает заключенный в рассказе из сборника «История строительства» о Беломорканале. Много позднее «новомирского» Солженицына, но в том же журнале, в прошедшем советскую цензуру «Вертере» ждущие расстрела одновременно жадно ждут врангелевского десанта.

«Здесь характерная аберрация, — замечает критик Юрий Арпишкин, — Чуковский говорит о том, что в повести написана правда, а Катаев о том, что не во всякую правду можно поверить. Кроме того, он был уверен, что человек свободен всегда, пусть и только под одеялом. В этом заключалась его выстраданная гармония во взаимоотношениях с реальностью».

Чуковский размашисто добавлял: «Теперь я вижу, как невыгодна черносотенцам антисталинская кампания». Гнев не по адресу, а термин как минимум неточный. Какой из Катаева в то время черносотенец? Или Корней Иванович видел юношеские стихи соседа? Или Катаев сказал ему еще что-то, что не попало в дневник?

(Впрочем, потом для многих «черносотенцем» сделался и Александр Исаевич…

В связи с «разочаровывающим» Солженицыным и «Вертером» в 1971 году самиздатовский автор диссидент Марк Волховской (псевдоним будущего радикал-либерального политика Михаила Молоствова) утверждал, что Катаев «потрафил настроению, которое подогревает и формирует» Александр Исаевич: «Все беды наши-де навеяны ветром с Запада. Русский народ попал под марксизм, навязанный ему евреями, латышами, китайцами, венграми с помощью немецких денег и дезорганизаторской деятельности “образованщины”».)

17 декабря 1962 года на встрече с Хрущевым Катаева среди прочих распекали за поддержку выставки авангардистов в Манеже. Зато в противовес «диверсантам буржуазии» похвалы главы государства за свой лагерный рассказ («Как Иван Денисович раствор сохранял — это меня тронуло») удостоился присутствовавший Солженицын, которому пришлось даже встать под аплодисменты и раскланяться в разные стороны.

28 декабря 1963 года «Новый мир» и Центральный гос-архив литературы выдвинули Солженицына на соискание Ленинской премии. «Присудят — хорошо. Не присудят — тоже хорошо, но в другом смысле. Я и так, и так в выигрыше», — бросил он Владимиру Лакшину. Александр Исаевич добрался до самого финала, но все же премии не получил. Напомню, в конце 1961-го на эту же премию был выдвинут Катаев, и его тоже прокатили.

По свидетельству Анатолия Рыбакова, Катаев сказал ему про Солженицына: «Дали бы ему Ленинскую премию за “Ивана Денисовича”, служил бы верой и правдой, никаких бы хлопот с ним не имели». Так полагали многие.

В 1964 году Солженицын издал свои «Крохотки» в самиздате. В 1965-м его книги вышли в США и Германии. В 1966-м он развернул активную общественную деятельность — выступления, интервью иностранцам, появились в самиздате романы «В круге первом» и «Раковый корпус».

В мае 1967-го он написал и разослал по почте 250 адресатам «Письмо съезду» Союза писателей, немедленно опубликованное на Западе и, как считается, подогревшее «весенние страсти» в Чехословакии. Солженицын обличал «то нетерпимое дальше угнетение, которому наша художественная литература из десятилетия в десятилетие подвергается со стороны цензуры и с которым Союз писателей не может мириться впредь».

Считается, что именно после «Письма», получившего одобрение изнуренных давлением писателей, Солженицын стал восприниматься властью как серьезный противник.

Катаев (который, как мы помним, на встрече с американцами в ЦДЛ на вопрос о цензуре произнес табуированное слово «Главлит») решил не отмалчиваться.

Он действительно считал, что ключевой тезис Солженицына — творческая свобода — не несет стране разрушения, а может ее только укрепить, избавив от множества внутренних проблем и постоянных нападок извне.

Так родилась телеграмма, написанная в Переделкине, которую Павел Катаев отвез в Москву и отправил с Центрального телеграфа.

«Москва, Кремль

Президиуму Съезда писателей

Дорогие товарищи, не имея возможности по тяжелым семейным обстоятельствам и состоянию здоровья присутствовать на съезде, довожу до вашего сведения, что считаю совершенно необходимым открытое обсуждение съездом известного письма Солженицына, с основными положениями которого я вполне согласен.

Делегат Съезда, член Президиума Валентин Катаев».

Тогда же Корней Чуковский, радушно принявший в Переделкине Солженицына и прочитавший «Письмо», назвал в дневнике эти призывы к свободе «безумными»: «Государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду. Если бы Николаю I вдруг предъявили требование, чтобы он разрешил к печати “Письмо Белинского к Гоголю”, Николай I в интересах целостности государства не сделал бы этого… Возникнут сотни Щедриных, которые станут криком кричать о Кривде, которая “царюет” в стране…»