Но если их хотя бы позвали под ясны очи, то — особое унижение — их «крестного батьку», «советского классика» Катаева, если верить Чуковскому, попросту вычеркнули… Нет такого. Менее достоин, чем 600 остальных…

В хрущевском ключе выступил и секретарь ЦК Ильичев. Его доклад назывался «Нет безыдейности, формализму, псевдоноваторству!».

17 апреля 1964 года «дорогого Никиту Сергеевича» с семидесятилетием верноподданно поздравляли товарищи по партии, желали жить и править еще столько же. Ему была вручена «Золотая Звезда» Героя Советского Союза. Он и не догадывался, что заговор, охвативший все руководство страны, был на последней стадии подготовки.

12—13 октября Президиум ЦК КПСС потребовал отставки Хрущева. На пленуме с антихрущевским докладом выступил Суслов. Слышались крики: «Под суд!»; «Исключить из партии!»; «Он оскорбил весь узбекский народ!» Всесильный бог, вмиг превращенный в пенсионера, сидел, обхватив голову руками.

Выдвиженцы Хрущева обвиняли его в том же, в чем за семь лет до этого «антипартийная группа» старой номенклатуры, — в хамстве, самодурстве и бездарности.

Свержение Хрущева со второй попытки и прочие непрестанные партийные игры в «царя горы» — то, что отчасти объясняет, почему Сталин болезненно подозревал все свое окружение в заговоре.

Любопытно замечание Василия Аксенова: «На Западе принято считать, что с падением Хрущева осенью 1964 года кончился и период так называемой “оттепели”, а между тем именно после этого падения начался период, если так можно выразиться, “второй оттепели”, который продолжался до августа 1968 года».

Начинался и период необыкновенной прозы Катаева…

Удаление Хрущева со сцены переделкинский затворник встретил не без злорадства.

При первой же возможности он не преминул отыграться за «авангардистов». В марте 1965 года после того, как космонавт Алексей Леонов вышел в открытый космос, Катаев напомнил читателям «Правды», что герой планеты еще и живописец. «Увидев нашу родную Землю в новом ракурсе и в неповторимом удалении, находясь в состоянии невесомости, когда трудно определить, где верх и где низ, — рассуждал Катаев, — Алексей Леонов уже не сможет писать свои пейзажи так, как он писал до сих пор. В нем непременно проснется художник-новатор».

Ответить ором на это святотатство Хрущев теперь не мог…

В год его падения Катаев без сожалений писал в своей суперноваторской и сверхформалистской повести «Святой колодец»:

«Я нажимал кнопки, но телевизор уже окончательно вышел из-под моего контроля. Кадры сменяли друг друга с ужасающей быстротой, программа вытесняла программу, черные полосы смерти чередовались с белой рябью жизни, возникали люди, пейзажи, конференции, взмахи филадельфийского оркестра, спектакли, богослужения, аэродромы, ракеты, белый поднос хоккея с кружащимися фигурками. И выступление всемирно известного русского эксцентрика с пузатой фигуркой ваньки-встаньки и глупо лицемерной улыбкой вокруг злого, щербатого рта; он показывал свой коронный номер: искусство ставить твердую фетровую шляпу в форме перевернутого вверх дном горшка на лысую голову, поддерживая ее одними только ушами; едва он в четвертый раз проделал этот опыт и уже собирался раскланяться, как вдруг высунулась нога, дала ему под зад, и он вылетел с арены…»

Политические неприятности не мешали постоянным поездкам за границу. Пророчество Маяковского сбывалось ежегодно, а иногда по несколько раз в году: Катаев катался… Один, с женой, с дочерью…

Но при любых отношениях с государством он и не думал поселиться за границей. «Россия всегда остается Россией, мало ли что», — говорил не раз.

Он писал, что «чувство одиночества» охватывало его почти всегда «за пределами родины»: «Отчаянное, ни с чем не сравнимое чувство тоски по родине свойственно моей душе». Но добавлял, что сюда примешивалось и другое чувство: «Чувство смерти — иначе никак не могу его назвать. Смерть напоминала о себе все время».

Зимой 1963 года на обратном пути из Америки он уговорил своих спутников — Виктора Розова и Фриду Лурье на пять-шесть дней задержаться в Париже. У них не было денег. Розов вспоминал: «“У меня есть, хватит на всех”, — сказал Катаев. И дал нам денег и на гостиницу, и на питание, и на музей. Согласитесь, не каждый способен сделать такой жест, тем более в валюте».

Катаев с удовольствием взял на себя роль гида и с горячностью одесского гимназиста начал просвещать гостей города — как бы своих собственных. Размахивая руками, он объяснял, что вот здесь звучал девиз «Будущее принадлежит пройдохам» — в церкви Мадлен в конце романа «Милый друг» венчался Жорж Дюруа. Розов, потерянный от новизны впечатлений, запомнил только «восторженный, захлебывающийся голос» рассказчика и то, как тот «со страстью скупого рыцаря, перебирающего драгоценности в своем сундуке», «тычет в нос» прославленные места…

В Париже Катаев познакомил Розова с вдовой Ромена Роллана Марией Павловной Кювилье. Все вместе поехали в Бургундию, в деревню, на родину писателя. Пили домашнее вино за длинным дубовым столом.

Катаевская щедрость окупилась в том же году. Он вновь прилетел в Париж на постановку «Квадратуры круга» в Театре искусств (Théâtre des Arts) и встретился с Евтушенко, оказавшимся тогда, по собственному замечанию, «знаменитей и богаче Катаева», за которым заехал в гостиницу и пригласил на ужин.

«— А сколько у вас пиастров, Женя? — деловито спросил Катаев.

— Много, — ответил я гордо.

— А как много ваше много? — уточнил Катаев с интонацией мадам Стороженко, покупающей бычки у Гаврика.

Вывернув бумажник и все карманы, я высыпал груду мятых денег поверх двуспальной кровати.

— Деньги не уважают тех, кто не уважает их. Так мне когда-то сказал москательщик Либерзон с Дерибасовской, когда я пытался у него купить бенгальские свечи, подсунув ему рваный рубль, — неодобрительно заметил Катаев и начал с молниеносной артистичностью сортировать деньги, нежно разглаживая их морщины…

— Здесь восемнадцать тысяч двадцать два франка… — с тяжким, уважительным вздохом сказал он, испытующе глядя на меня. — Сколько из них мы можем инвестировать в ужин?

— Хоть все! — задохнулся я от восторга.

— Тогда это будет не простой ужин, а кутеж… Вы знаете, в чем разница между ужином и кутежом? — строго спросил Катаев.

— Н-ну… кутеж… это когда… долго… и много… — промямлил я.

— Не только долго и много, но и ши-кар-но!.. — поднял палец Катаев. — А еще, — он покачал пальцем, как маятником, — и разнообразно!

Лицо Катаева озарилось полководческой решимостью.

— Женя, эти деньги, доведенные вами до состояния вопиющей непрезентабельности, я аккуратно разложу по всем своим карманам, ибо в один карман они — пардон! — не влезают… Вам денег нельзя доверять, потому что при расчетах с официантами вы будете снова нещадно мять и терзать лица уважаемых государственных мужей Франции, среди которых, между прочим, есть лицо Виктора Гюго. Будем считать, что это ваша плата за обучение. Обучение литературе и Парижу… Итак, с какого кабака мы начнем? Разумеется, с “Шехерезады”…

Наши жены восхищенно напряглись и в унисон щелкнули раскрываемыми пудреницами».

Метрдотель, он же певец по имени Миша Морозов, признал и Катаева, и Евтушенко.

Катаев потребовал «Вдову Клико» 1916 года. Последнего года старой России. Не оказалось. Он раздраженно настаивал.

— Подойдите ко мне поближе… Теперь нагнитесь…

— Я боюсь, что… — бормотал метрдотель, нагибаясь.

Вероятно, гость что-то сказал ему на ухо. Пообещал много денег? Белогвардейский пароль?

«— А вы не бойтесь, — жестко произнес Катаев, кладя на испуганно вздрагивающие богатырские плечи свои руки, обсыпанные, как он сам шутил, не веснушками, а «осенюшками»… — Не бойтесь, Миша… Ведь все можно достать, если сильно хочется. Разве не так?

— Так точно… — вдруг по-военному вырвалось у метрдотеля, может быть, готовившегося когда-то вернуться в Россию на белом коне…