— А теперь действуйте, Миша!»
Устрицы, страсбургский паштет, для разминки — «Дом Периньон» 1926 года.
«Один из официантов, конфиденциально склонившись, что-то шепнул Катаеву — как я догадался, видимо, астрономическую цену бутылки.
— Я же сказал — откройте… — скучающе сделал царственный жест Катаев.
О, он отнюдь не выдохся — этот почти семидесятилетний старик Саббакин…»
Наконец из ночного Парижа возникли полдюжины бутылок «Вдовы Клико» 1916 года…
Валентин Петрович угостил бывшего соотечественника. А когда тот принялся петь, бросился к нему со слезами, одаривая крупными купюрами. «Катаев был в апофеозе швыряния денег… Лицо Катаева совершенно преобразилось, поюнело, стало чуть ли не прапорщицким…»
Бутылки были опустошены. Полководец желал зажигать дальше… Жены оставили их вдвоем.
«— Так и быть, погуляйте сегодня, мальчики, вволю, — ласково сказала Эстер, но тихонько шепнула мне: — Женя, вы все-таки не забывайте, что Валя как-никак старше вас на целых сорок лет…
В эту ночь Катаев еще долго продолжал быть двадцатилетним, таская обессиленного меня за собой то на Елисейские Поля, то в “Максим”, то в “Доминик”, то в какое-то привокзальное заведение, где на нем буквально повисла целая гроздь жриц любви в сетчатых штопаных чулках, зацеловывая со всех сторон, а он им всем дарил розы и угощал тем, что они называли шампанским…»
Что говорить, автор «Растратчиков» был верен своему сюжету, а главное — себе…
На рассвете в «Чреве Парижа», квартале пышного рынка, воспетом в одноименном романе Золя, они ели луковый суп «рядом с мясниками в кровавых фартуках». В такси Катаев заснул, и Евтушенко внес его на руках в гостиничный номер.
«— О Боже, у него же будет потом разламываться голова… А завтра — премьера… — прошептала Эстер, кладя ему на лоб горячее полотенце.
— Я буду метаться по табору улицы темной… — пробормотал Катаев, не открывая глаз».
И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…» —
продолжим за ним стихотворение Мандельштама.
Некоторое время после «Юности» Катаева не оставляли «прожекты». Он по-прежнему по-ребячьи желал полководить. Быть первым в одесских дворах, на гимназической елке, в «Зеленой лампе», у гудковцев…
Однажды под шампанское сообщил Аксенову:
— За этим столиком Ильф сказал мне: Саббакин, вас все здесь уже знают…
Вернувшись к давнему плану быть надсмотрщиком на плантации, он предложил самым отборным неграм — коллективно создать роман.
«Условие было простое: никакого общего замысла, никаких обсуждаемых характеров и сюжетных ходов», — вспоминал один из соавторов Владимир Войнович в заметке «Игры Патриарха и его фаворитов» (чем не лабораторная работа по зарождавшемуся мовизму?). Все соглашались писать первую главу, но никто не хотел барахтаться в тканях повествования. Решили бросить жребий — в шляпу легли девять бумажек с цифрами, именно столько собралось отцов-основателей: Валентин Катаев, Анатолий Гладилин, Фазиль Искандер, Юрий Казаков, Василий Аксенов — неслабая компания, да? — Георгий Владимов, Владимир Войнович, Лев Славин, Илья Зверев…
Зверев свидетельствовал: «Счастливым первым оказался маститый Валентин Петрович Катаев, которому и здесь, по традиции, повезло. Потому что Валентину Катаеву уже случалось сочинить первую строчку одного коллективного романа. Строчка была такая: “В уездном городе Н.”, а роман назывался “12 стульев”. Так что если он был Ильфу и Петрову крестным, то нам тем более».
Катаевская первая глава получилась изящно отделанной, динамичной и тревожной — соцреалистический оптимизм оборачивался зловещим абсурдом. Инженер вечером покидает свой институт, звонит жене: не купить ли бутылку масла, она сообщает, что уже купила и привела дочку из детсадика, он бодро идет домой и вдруг обнаруживает голые стены: пропали все вещи, исчезли жена и дочь. А окружающие утешают его, как будто ничего не случилось. Прямо-таки рассказ Юрия Мамлеева!
Остальные главы были, по-моему, не так хороши, но тоже интересны как отдельные рассказы (особенно светло и достоверно получилось у Юрия Казакова). Вместе же все катилось безумным комом, с самовыражением каждого в общем знаменателе. И все же произведение впечатляет, как букет разнообразных стилей, писательских ярких росчерков…
Этот маленький странный роман «Смеется тот, кто смеется…» опубликовал еженедельник «Неделя», приложение к «Известиям», в апреле — июле 1964 года.
В начале 1960-х годов Катаев привел Аксенова, Вознесенского и Евтушенко к Петру Демичеву, секретарю по идеологии ЦК КПСС, с предложением нового журнала «Лестница» (вариант — «Мастерская»), в котором произведения молодых авторов сопровождались бы критическим разбором старших.
— Чья же это будет газета? — спросил секретарь.
— А ничья, — буркнул Катаев. — Мы не хотим иметь дело ни с каким Союзом писателей.
Как рассказал мне Евтушенко, Катаев даже добавил что-то вроде: «Моей ноги не ступит в это болото», что сразу покоробило видного аппаратчика.
О походе к Демичеву «самых именитых из нашего поколения» во главе с Катаевым вспоминал и поэт, литературовед Виктор Есипов: «Идея создания своего журнала давно обсуждалась в нашей компании, ему даже придумали название: “Лестница”, журнал для экспериментальной прозы. Именно на этот несуществующий журнал и донес Анатолий Кузнецов».
Демичев не сказал «нет» и этим обнадежил просителей. Проект был, что называется, заморожен.
Разморозка в 1971-м привела к тому, что Евтушенко сильно поссорился с Вознесенским, Аксеновым и Катаевым, последнего обозвав «матерым хамом», «паханом», но об этом позже.
А пока приведу несколько хохмочек, расхожих, но достойных повторения.
Писательница Мария Белкина рассказывала: как-то на Новодевичьем во время чьих-то похорон Катаев, остановившись у одного памятника, задумчиво сказал оказавшемуся рядом Арию Ротницкому, возглавлявшему похоронный отдел Литфонда:
— Какой красивый камень!
— Да? — многозначительно заметил тот. — Вам нравится?
И Катаев, побледнев, отошел.
А кто-то (как считается, Лев Никулин) заранее сочинил для «Валюна» эпитафию:
Здесь лежит на Новодевичьем Помесь Бунина с Юшкевичем[145].
Со временем все хохмы сбылись. Впрочем, что есть время? Времени не существует, как говорил наш герой…
А еще писатели в разных версиях рассказывали друг другу байку про Валентина Петровича и работавшего в ЦДЛ парикмахера словоохотливого Моисея Маргулиса. Однажды Катаев попросил его:
— Постарайтесь, я еду в Рим, буду встречаться с папой римским. Вы же знаете, надо встать перед ним на колено, поцеловать его руку. Поэтому, когда я нагнусь, голова моя должна выглядеть прилично.
Маргулис вложил в стрижку все свое искусство и при следующей встрече с Катаевым спросил:
— Ну как, Валентин Петрович, вы были у папы?
Катаев сначала даже не понял, о чем речь. А вспомнив, ответил с серьезным видом:
— Конечно, я с папой встретился.
— Ну и как он вас принял?
— Когда я склонился для того, чтобы поцеловать ему руку, он посмотрел на мой затылок и спросил: «Какой поц тебя так плохо постриг?»
«БЕССМЕРТИЮ ВОЖДЯ НЕ ВЕРЬ…»
Заграничные поездки пригодились в прозе, которая уже начала играть красками нового стиля.
В апреле 1964 года Катаев завершил повесть «Маленькая железная дверь в стене», опубликованную в июньском «Знамени». Вещь писалась несколько лет, и дабы лучше понять ее героя, «вождя пролетариата», потребовалось паломничество к «ленинским местам»: не только в Париж, но и на Капри.
«Вероятно, придется еще несколько раз побывать в Париже, Лондоне, Брюсселе, — стращал Катаев советского читателя, — в маленьком городке Порник на берегу Бискайского залива, где жил Ленин, а также в деревушке Бон-бон под Парижем, где он отдыхал вместе с Надеждой Константиновной… И, может быть, лишь тогда я буду считать свою работу законченной».
