Катаев исчез в рваной пижаме и тапочках. Эстер показалось, что пропал и ее сын, она допоздна кричала в саду и на берегу моря: «Павличек!» — а Павлик давно спал в кровати. Куда уехали Катаев, его приятель и шофер, никто не ведал — и бедная Эстер на пару с директором Дома творчества весь следующий день названивала в милицию. Прошла еще одна ночь неизвестности.

А путешественники отправились в Старый Крым на могилу Александра Грина, испили вина, после чего покатили в Симферополь, где устроились в общежитии обкома. Катаев решил в одиночестве побродить по городу. В окнах редакции местной газеты почему-то горел свет. Вошел, поздоровался. Бледный редактор дрожащими руками перебирал телетайпные сводки. Показал сообщение, которое должен был напечатать. «Предатель Берия арестован». Вдруг глянул на гостя с недоумением:

— Валентин Петрович, а почему вы в пижаме?

— Я в пижаме? В самом деле… Извините.

В общежитии он разбудил Балсана — громкой новостью. Они поделились ею за завтраком с сотрапезниками. Надо было переодеться — в универмаге Катаев купил синий костюм, который оказался ему мал и, казалось, предназначался пионеру старшего возраста. Когда в полдень вернулись в общежитие и сели у репродуктора, про Берию ничего не было. Через час — тоже. На них смотрели мрачно. В номере Катаев сказал:

— Все ясно. Надо стреляться, господа офицеры.

И тут кто-то, распахнув дверь, крикнул:

— Сообщение!

Катаев отбил телеграмму в Коктебель о том, что жив-здоров, и они поехали в Бахчисарай.

На следующий день — 10 июля 1953 года — новость об аресте Берии вышла в «Правде», а затем во всех газетах.

В Коктебеле была вечеринка. Горели свечи. Жена Спешнева пела романс «Я ехала домой…». Во время аплодисментов, вспоминал Спешнев, «появился легкой походкой кота, в пионерском костюме и с двумя большими корзинами фруктов Валентин Петрович. Позади него с виноватым видом остановился грузный Балсан с “балсаном” бахчисарайского вина…

— Но какой негодяй! — смеялась Эстер, с наигранной свирепостью глядя на мужа. — Знает, в какой момент следует вернуться.

— Сообщение слышали? — зычно выкрикнул Катаев.

И веранда тотчас примолкла. Кто-то негромко сказал:

— Когда-нибудь нам будет очень стыдно, что это ядовитое ничтожество заставляло нас содрогаться.

— Ну, трусливые ребята, что тут поделаешь, — хихикнул Петр Тур[133]. — А если хотите, дети времени.

— И время такое, каковы мы? — повалился в качалку Катаев. — А все-таки приятно, что в русском небе наконец погасла эта кровавая кавказская звезда… оскорбительная для самих кавказцев.

— Протестую! — мотнула синими серьгами Адочка [жена Тура]».

Она хотела веселиться, а не обсуждать тяжелую политику…

Арест Берии (и вместе с ним начальников МВД в большинстве областей и министров МВД в союзных республиках) изменил расстановку сил во власти и ослабил «репрессивный аппарат». Вскоре центр принятия решений переместился из Совмина, который возглавлял Георгий Маленков, в ЦК партии, где первым секретарем в сентябре стал Никита Хрущев.

17 января 1954 года Чуковский записал: «Снег. Метет со вчерашнего вечера. Встретил Катаева — весь засыпан снегом, коричневая фетровая шляпа, щегольское пальто. Лицо молодое, смеющееся, без обычной отечности. Похвалил мою статью о текстологии — в будущем “Новом Мире”. Идет к телефону в контору. — “Эх, завел бы я телефон дома, да жена, да дочь… целый день будут щебетать без умолку. Посадить бы стенографистку — о чем они говорят, боже мой!” Написал рассказ о Максе Волошине — и о жене его Марии Степановне. “Я три года наблюдал ее в Коктебеле. Святая женщина, а отдала свою душу вздору. Я вывел их под псевдонимами, но узнают, и больше мне в Коктебель нет пути”».

Этот рассказ — «Вечная слава» — вышел в «Огоньке» 24 января. Максимилиан Волошин (еще с Одессы времен Гражданской войны нелюбимый Катаевым, однако и адресат его письма в 1923-м с «самым сердечным приветом») назван Аполлинарием Востоковым, его вдова — Ольгой Ивановной. «Сам Востоков давно умер, забыт, его стихи помнят лишь немногие ценители… дом напоминал не столько базилику, сколько караимскую синагогу… Он ходил по окрестностям в греческой тунике по колено и сандалиях на босу ногу… Он свел с ума множество бездельников… В доме всегда живет несколько бестолковых старушек, поклонниц Востокова, которые помогают Ольге Ивановне поддерживать легенду о необыкновенной личности поэта и об его вечной славе… Подобно Душечке Ольга Ивановна потеряла себя и все время жила, как во сне, даже после смерти мужа». Волошинский дом пережил немецкую оккупацию, и Катаев сталкивает старуху, лелеющую призрачную «вечную славу» покойного декадента, с «вечной славой» неудачного советского десанта и того юного моряка, который отверг ее просьбу укрыться и погиб, как и его товарищи.

В 1950-е годы Чуковский любил прогуливаться с соседским псом: «Вечером вышел на прогулку вместе с Мишкой (собакой Катаева). Мишка видит цель прогулки в том, чтобы полаять у каждого забора, за которым тявкает собака. Полает и бежит ко мне похвастаться. Я говорю: “молодец, Мишка!” — и он с новыми силами кидается в новый бой. И снова подбегает ко мне за похвалами и поощрением». От имени «катаевского Мишки» сатирик Александр Раскин даже сочинил стишок, адресованный Корнею Ивановичу и преподнесенный ему в 1950 году на день рождения:

И так далее…

А вообще, жители писательского поселка находились в сложных отношениях друг с другом, как бы вращались в магнитном поле зависти, обид, подозрений, взаимной иронии и неприкрытой злобы.

Например, на улочке поселка в послевоенное время между Катаевым и Пришвиным случилась стычка, чуть не переросшая в кулачный бой.

«Встретил Катаева, — записал Пришвин в дневнике, — и, чтобы не молчать, спросил о собаке его покойного брата. Я не первый раз его об этом спрашиваю и вполне его понимаю, что он обозлился. Я, говорит, не люблю ни собак, ни охоты. Началось ожесточенное quiproquo. И почуяв, что он зарвался, пошел на отступление. — Охота, — говорит, — это у вас поза, но писатель вы превосходный: какой язык, но пишете вы не о том, что надо. — Как! — закричал на него я, наступая и сжав кулаки. — Я именно тот единственный, кто пишет, что надо. Так и запомните: “Пришвин пишет только о том, что надо”. После того Катаев смутился и смиренно сказал: — А может быть, и правда: пишете, что надо. То-то, — сказал я. И простился довольно дружески».

Анатолий Рыбаков вспоминал переделкинскую прогулку с Кавериным:

«Повстречался нам однажды Катаев. Я с ним поздоровался, Каверин неопределенно качнул головой, тоже вроде бы поприветствовал, и ускорил шаг. Потом сказал:

— Боюсь этого человека.

— Почему?

— Не знаю, но боюсь.

— У вас есть к тому основания?

— Никаких. Но боюсь, ничего не могу с собой поделать».

Позднее Каверин обзавелся основаниями — и стал не здороваться с Катаевым гордо и идейно-убежденно[134].

А вот у главреда «Знамени» Вадима Кожевникова, по воспоминаниям его дочери Надежды, при виде Катаева «появлялась улыбка драчливого озорника, предвкушающего стычку, поединок словесный, укус за укус. И тот и другой язвили с наслаждением и с неменьшим удовольствием расставались».

Сын писателя Павла Нилина Александр вспоминает: «Эстер Давыдовна сказала как-то моему отцу (отец к Эстер относился очень хорошо, предпочитал одновременно с нею смотреть кино в Доме творчества, вспоминая, как она громко смеется по ходу сеанса) со всей своей очаровательной непосредственностью: “Как вас любит наш Павлик, он буквально не дает Валентину Петровичу и полслова плохого сказать о вас”. Из чего нетрудно было сделать вывод, что в кругу семьи Катаев своего критического отношения к Нилину не скрывал. Что-то похожее происходило и у нас. Отец, правда, не говорил о Валентине Петровиче плохо, но всегда с долей насмешки — и далеко не всегда по делу… Потомок крестьян, он, например, смеялся над тем, что сын преподавателя реального училища Валентин Петрович косит у себя на участке траву (под Льва Толстого). Если матушка наша говорила, что Катаев всегда очень приветлив с детьми, отец обязательно добавлял, что и с молодыми женщинами — тоже…»