Вдруг одна машина свернула на обочину и остановилась. Из кабины вышел немец в плаще и каске, с пистолетом в кобуре левее пряжки поясного ремня и направился к нам (рядом со мной был хромой Гришка).

— Где спрятались русские солдаты? — спросил он довольно сносно по-русски.

— Мы не видели никаких солдат, — ответил Гришка. Немец направился к машине.

 Когда немецкая колонна удалилась, я вышел на пустынную грязную набережную и пошел по направлению к заставе. По пути увидел два трупа убитых красноармейцев и несколько наших винтовок без затворов и без штыков, с погнутыми чуть ли не под прямым углом стволами. Цевья прикладов и ствольные накладки в месте изгиба стволов были сломаны и расщеплены. В овраге возле заставы увидел пятерых мёртвых красноармейцев.

 Значит, были местные уличные бои. Стало ясно, откуда вчера доносилась близкая стрельба.

 Утро 16 октября выдалось ясным, но морозным. Было понятно, что город заняли немцы, но на улицах их не было видно, однако когда потеплело, они появились, разгуливая в одних своих кителёчках, без шинелей. Потешными были у них сапоги — с голенищами вороночкой. Видел немца, у коего из-за голенища сапога торчала... нет, не солдатская ложка, а рукоятка парабеллума. Большинство немцев ездили на велосипедах с непривычными для нас красными шинами. Велосипеды, словно вьючные верблюды, были плотно увешаны сумками с кармашками, клапанами, ремешками и застёжками, а порою и просто воинскими ранцами. Маленькие немецкие бипланчики, фронтовые пикировщики «Хеншель-123», летали на задания сквозь дым от горящей швейной фабрики. Сбросив свои бомбы где-то в районе деревни Киселево или даже ближе, на обратном пути к аэродрому они откровенно резвились и развлекались; набирали высоту и пикировали в мощный, огромный до самых небес, слегка наклонённый ветром столб черного дыма. Выйдя из пике, опять взмывали ввысь и лишь после двух-трёх заходов удалялись на аэродром, чтобы с новым боекомплектом повторить всё сначала.

 Легко и весело им было тогда, в первые дни, когда победа казалась близкой. А наши, кажется, не могли смириться с потерей Калинина. Попытки выбить немцев начались с первых дней оккупации. Артобстрелы города стали дополняться налетами нашей авиации. Видимо, лёгкой фронтовой авиации у наших в районе Калинина не было, да и вообще в первые дни дела с ней были плачевные. В налётах, как правило, с северной стороны и днём принимали участие громоздкие разнотипные самолёты, казалось, даже не связанные единой задачей. Обычно это были группы по 5—6 самолётов, но действовали они, казалось, независимо. И потери их были велики. Были и «бегства с поля боя», а однажды мы наблюдали, как 2 или 3 немецких истребителя «увели за собой» в сторону Мигалова наш двухкилевой бомбардировщик.

 Меня поразила немецкая организация противовоздушной обороны. Если колонна остановилась, то первое, что делали немцы, — немедленно устанавливали на треногах зенитные пулеметы, расчехляли и готовили к бою «чух-пахи» — так я называл немецкие автоматические малокалиберные зенитные пушки. Лишь после этого приступали к другим делам. Но больше всего поражала согласованность средств при отражении наших налётов. Едва появившаяся в воздухе группа наших самолётов достигала какого-то рубежа, притаившийся город вдруг, словно по единой команде, будто взрывался, извергая навстречу беззащитным самолётам огненные снопы трасс смертоносных пуль и снарядов. Глядишь — один уже задымил, другой вспыхнул, как вата, смоченная бензином, а иные, не желая испытывать судьбу, беспорядочно сбросив бомбы, закладывали крутые виражи и ложились, если успевали, на обратный курс... Мало кто помнит, что один наш подбитый бомбардировщик упал на краю Хлебной (ныне Тверской) площади, близ того места, где теперь цирк. Он упал, но не взорвался.

 В эти дни все жители нашей улицы пережидали бомбёжки и обстрелы в убежищах. Однажды после ночлега в своём убежище мы решили, когда рассветёт, пойти домой. В доме и в рядом стоявшей избушке ночевали немцы, в огороде — их лошади, а весь двор заняла их огромная армейская повозка. Из распахнутых настежь дверей дома и сеней валил густой дым. Только мы с отцом появились на дворе, как нас прихватили и повели в дом. Едва переступили порог — и чуть не провалились в подпол: люк был открыт, и через него немцы вёдрами растаскивали нашу картошку. Печь топилась по-чёрному, но это никого из них не беспокоило и не удивляло. Немцы не первый месяц были на нашей земле и, казалось бы, давно должны были усвоить, что печи в России делают с задвижками и вьюшками.

 Уходя из нашего дома, они прихватили всё, что показалось им ценным: тёплые сапоги, валенки, тулуп-армяк, не погнушались и грязным одеялом. А оставили свои «произведения» — видимо, ночью им было боязно выходить в туалет.

 Через несколько часов немцы заставили всех жителей Заволжья покинуть дома. Так мы стали беженцами в своём городе. Для ознакомления с новой обстановкой за фабрикой «Вагжановкой» я решил пройтись по ближним улицам. На одной из них я увидел конвоируемую группу человек в 30—40 пленных красноармейцев. Выросший в условиях большевистско-ворошиловских заклинаний, я не мог себе представить красноармейцев в плену. Но действительность оказалась иной. Это были изрядно потрёпанные и предельно измученные люди. Они едва передвигались, и немцы не торопили их. Один из пленных остановился и спросил меня, что это за город? Я удивился и выпалил, что, мол, Калинин.

 Со стороны Заволжья часто доносилась стрельба. Тогда мы и поняли, что немцы не хотели, чтобы вблизи передовой болтались жители, а передовая проходила почти по улице Шмидта.

 Однажды в тихое и солнечное морозное утро я вышел к колодцу за водой. В переулке увидел четверых людей, задравших головы к небу, где высоко летел самолёт. Но почему-то они смотрели не в ту сторону. «Вот чудаки, — подумал я, — неужели они не слышат, с какой стороны доносится звук, и ищут его в другой стороне?» Лишь подойдя ближе, я понял, что они не могли слышать и видеть: они были повешены на перекладине между уличным столбом и подпоркой к нему. Это были четверо мужчин средних лет, надписи на фанерках гласили: «Такая участь ждёт всех грабителей, поджигателей, саботажников и партизан». Рядом судачили местные жители.

 Военная обстановка возле города стабилизировалась. Немцы занимали правый берег Волги, на левом были наши. Только в черте города немцы были также на левом берегу в Заволжье и немного в ближнем Затверечье. Наши не оставляли попыток захватить город с севера. Однажды им удалось овладеть даже железнодорожным мостом через Волгу, но они были отброшены. Пытались и немцы продвигаться на север, добрались даже до Медного, но тоже потерпели крах. Потому по пальцам рук можно было пересчитать те дни и ночи, когда в городе или за ним не было пожаров. А в основном — стрельба, взрывы и пожары. Радикально изменилась воздушная обстановка — наша авиация делала всё, что хотела, однако не смогла разбомбить в городе ни одного моста. Зато здорово досталось Путевому дворцу.

 Николай Павлович Пушкин родился в 1928 году в деревне Голышкино под самым Ржевом в семье Павла Ивановича и Евдокии Дмитриевны Пушкиных. Он был самым младшим из трёх сыновей. Старший Василий, 1920 года рождения, к началу войны уже служил в авиации, средний Константин (с 1922 года) служил в учебных войсках. (Кстати, Константин Павлович Пушкин, бывший директор средней школы в пос. Васильевский Мох, недавно отметил своё 80-летие). Со дня взятия немцами Голышкина Николай Павлович с отцом и матерью жили в оккупации, в октябре 1942 года в связи с наступающими новыми боями их эвакуировали в Старицу. Сейчас Николай Павлович живёт в Твери. Память у него ясная, он словоохотлив и прекрасно помнит военное детство...

 Немцы появились в деревне Голышкино 14 октября 1941 года. Первый немецкий отряд заявился на мотоциклах, солдаты были в прорезиненных грязно-зелёного цвета плащах, в касках, с автоматами на шее и с большими бляхами на груди.