Перед началом похода собралось из разных частей человек 600—800. Вёл нас один майор вместе с проводниками из местных. Шли больше ночью, обходя деревни, днём отлёживались в лесу, прямо на снегу. Потери — каждый день. Оставались ослабевшие: садился такой на снег, хрипло говорил: «Я больше не могу», и провожал нас печальными, со смертной тоской глазами. А мы молча уходили, потому как дать ему было нечего. Такие вот бедолаги пополняли список пропавших без вести.

 Ходил я несколько раз в разведку, в боевое охранение. В стычках с немцами добывали кое-какую еду: кофе во фляжке убитого немца, галеты. Вот и всё. Эта добыча делилась поровну только в разведгруппе. Остальные в основной колонне о себе заботились, кто как мог, так как разведгруппа — это мы, знавшие друг друга артиллеристы, а колонна — сборная масса людей со всех частей двух дивизий.

 К переднему краю немцев вышли ночью и выслали две разведгруппы с проводниками через передний край к своим с тем, чтобы обеспечить взаимодействие с нашими частями при прорыве. Условились, что группы не возвращаются, а подадут условный сигнал и укажут проход огнём артиллерии. Наступил рассвет, сигнала всё нет и нет, а наша основная группа, залегшая в болотистом редком березняке, была обнаружена противником примерно в 10 часов утра. Немцы, скорее всего, не догадывались о нашей численности, поэтому послали примерно до роты пехоты прочесать березняк. Роту мы, конечно, уничтожили сразу, но себя выдали, поскольку немцы сразу после этого стали простреливать наш лесок из миномётов. Не имея никакой связи с нашими, нам ничего не оставалось, как атаковать.

 Бежали в атаку рассеянными группами, из последних сил, с криком «ура». На пути группы, в которой бежал я, оказалась миномётная батарея немцев. Часть расчёта мы уничтожили, а часть погнали прямо на передний край. Когда эта мешанина из наших и немецких солдат оказалась в поле зрения своих артиллерийских наблюдателей, то с нашего переднего края был открыт огонь, который накрыл всех.

 Это был страшный момент. Стрелявшие батареи нами были восприняты как немецкие. А так как мы не знали переднего края, то направление атаки, а вернее сказать, движение разрозненных групп, выходящих из окружения, самопроизвольно было повёрнуто на 90 градусов, вдоль переднего края противника. На нашем пути были отдельные ячейки и окопы немцев, которые хочешь не хочешь, а надо было брать, платя за это своими жизнями. Но все же самые большие потери мы несли от огня своей артиллерии. Группа таяла.

 Подбежали к реке Угре, за которой на возвышении находились остатки деревни Большое Устье, занятой немцами. Но мы в те мгновения этого не знали, думали только, что на том берегу наши. С высотки бил пулемёт, и бил удачно, поражая многих наших, подбежавших ко льду. Лёжа вместе с товарищами, я пытался как-то изучить манеру стрельбы пулемётчика. И верно: через определённые промежутки времени впереди нас образовывалось мёртвое пространство, которое можно было проскочить. Улучив момент, мы рванули по льду. Река была перед вскрытием, лёд слабый. Рядом взорвался снаряд, поднял фонтан воды, и я оказался в нём, меня контузило. Бежавшие следом бойцы вытащили меня из полыньи. На берегу приступом взяли высотку с остатками деревни. Тут я потерял сознание: сказались истощение и контузия.

 Очнулся в темноте, в какой-то землянке, под одеялом, но не раздетый. Рядом кто-то спал. Это был младший лейтенант Хасанов, с которым у нас был уговор не бросать друг друга в беде. Он затащил меня в немецкий блиндаж, спасаясь от артогня, а разорвавшийся рядом снаряд завалил вход в блиндаж. Разбудив товарища, я уяснил, что мы находимся в частично заваленном блиндаже на переднем крае противника и лежим под немецкими солдатскими одеялами.

 Мы лежали в этом укрытии, слушая рядом немецкую речь и думая, что же нам делать. Вылезти из блиндажа? Но движение к своим было практически невозможно: мы были на грани полного физического и морального истощения. Так пробыли мы день и две ночи. Во вторую ночь мы ещё могли вылезти и попытаться пробиться к своим. Но у обоих уже было утеряно желание жить. И это не красное словцо. Наши рассуждения в те минуты были примерно такими: к своим идти уже не можем, тем более, не зная, где они. Можно застрелиться, к чему мы были морально готовы: собственная смерть в тот момент воспринималась как избавление от всех мук. Мы были готовы и сдаться в плен, но пришли к выводу, что немцы с такими малоподвижными пленными возиться не будут и просто пристрелят. Поэтому сдаваться не было смысла, лучше уж самим застрелиться. И решили на всякий случай немного выждать.

 Чтобы чем-то заняться, Хасанов пошарил в блиндаже и нашёл немецкий солдатский котелок с остатками горохового супа-пюре. Это был НЗ наших войск, взятый немцами в качестве трофея. Суп был давно прокисшим, очень пахучим. Но я до сих пор помню его вкус: это было самое вкусное блюдо в моей жизни!

 Современному человеку представить это невозможно.

 После второй ночи нас разбудил шум артналёта, а через некоторое время мы услышали шум двигателей танков и хлёсткую пальбу их пушек. Первым вылез я, и первое, что увидел, была горящая невдалеке тридцатьчетвёрка и наш солдат, направивший на меня винтовку. Солдат был какой-то странный: чистенький, с подворотником, весь справный, румяный и вообще не такой, к каким бойцам мы привыкли за месяцы окружения. Заметил я ещё, как убегают немцы, как наши танки и пехота продвигаются по полю, усеянному трупами моих товарищей, что огонь по отступающим немцам ведёт артиллерия из того же места, из которого была расстреляна два дня назад и наша группа окруженцев. Видеть это было горько и до слёз обидно.

 Выяснив, кто мы, солдат спросил, хотим ли мы есть. Услышав, что мы практически десять дней не ели, он снял свой «сидор», достал оттуда бутерброд, сделанный из двух кусков чёрного хлеба, промазанного сливочным маслом и посыпанного сахарным песком. Разломил его пополам и протянул нам по куску. Мы откусили, но ни жевать, ни глотать не смогли: спазмы и слёзы душили нас. И пережитое, и мысль, что мы живы, а также щедрость незнакомого солдата целиком поглотили сознание.

 Вскоре прибыли санитары и на лодочках с собаками по снегу и грязи меня с Хасановым вывезли из района боя. А потом мы узнали, что из всей группы вышло всего восемь человек. Судьба остальных неизвестна, они — без вести пропавшие...

 О жизни Дмитрия Григорьевича Винокурова можно писать книгу. Выздоровев, он продолжал воевать, видел Жукова, Рокоссовского, служил в Польше, получил высшее образование, работал в НИИ-2 МО, видел Гагарина и других космонавтов, был научным сотрудником в «пятёрке» (КФ МНИИПА, затем НИИИТ). Везде Винокуров показал себя работящим, грамотным, с офицерской закваской сотрудником.

 С супругой Валентиной Александровной познакомились на фронте, прожили долгую дружную жизнь, сейчас растут внуки. Ветеран в истинном высоком смысле этого слова.

 «Во время войны я несколько раз видел и даже сопровождал по переднему краю маршала Жукова и будущего маршала Рокоссовского. Обычно офицеры моего уровня (капитаны и майоры) стремились не попадаться на глаза такому большому начальству. «Держись подальше от начальства» — этой сентенции бравого солдата любой армии придерживались и офицеры. Но если сравнить этих двух полководцев, то можно сказать, что маршала Жукова больше боялись, а маршала Рокоссовского больше любили. И мои симпатии всегда были на стороне Рокоссовского, особенно когда он был министром обороны Польской Народной Республики.

  Выполняя функции офицера связи штаба армии со штабом фронта, мне как-то пришлось визировать карту замысла командующего армией у командования фронтом. К начальнику штаба фронта я попал сразу после приезда с аэродрома. К командующему Жукову — через пять минут после прихода в блиндаж. А к члену Военного Совета фронта Булганину — только на следующий день. Меня поразило различное количество обслуживающего персонала у этих трёх военачальников: у начштаба фронта генерала Соколовского в приёмной сидел один адъютант, у Жукова — адъютант и ординарец, а у Булганина сидело человек пять политработников высокого ранга, две телефонистки, личный повар, официант с подносом, волновавшийся, что остынут паровые котлетки, изготовленные специально для члена Военного Совета. Из разговора в приёмной я узнал, что Булганин не ест жареных котлет.