Забрав у Вована пузырь с хлороформом и заранее заготовленные салфетки, Витяй послушно двинул в сторону спальни. Осторожно приоткрыв дверь он с изумлением убедился, что бабы по–прежнему спят, укрывшись одеялами с головой.

Щедро плеснув на салфетки из пузыря, он повёл носом в сторону, чтобы не глотнуть мерзкого запаха. Так, воротя морду, он и приблизился к первой кушетке и, резко откинув одеяло, сунул салфетку туда, где судя по всему и находилась физиономия спящей красавицы. Дикая боль буквально переломила его пальцы. Витяй ахнул в голос и рванул руку на себя, тряся ею что было сил. К пальцам намертво прицепилась примитивная мышеловка. А вместо девичьего лица на него смотрела тыква с нарисованными глазами и высунутым языком. Подстава, — понял Витяй.

Одеяло со второй «жертвы» он сдёрнул, ухватив за самый краешек. В головах наблюдалась такая же, один в один, тыква и разное тряпьё, неуклюже сформированное в виде человеческого тела. По всему периметру этого «тела» были аккуратно разложены взведённые мышеловки.

— Что там у тебя? — услышал Витяй голос Митяя.

В ответ Витяй лишь нервно рассмеялся, не переставая дуть на распухшие пальцы.

— Ну, а теперь по медведю! — Гоша навскидку, почти не целясь, «убил» небольшого, но очень дикого медведя, вскинувшего в момент выстрела мохнатые лапы с окровавленными когтями.

— На медведя лучше с капканом, чтобы шкуру не повредить, — рассудительно заявил Лёвка, перезаряжая «макарова».

— Или с мышеловкой, — усмехнулся Гоша. — Для усугубления театральности.

И друзья засмеялись. Тихонько, сдержанно — чтобы не нарушить суровую и мужественную атмосферу тира.

Этот оборудованный по последнему слову техники тир принадлежал какому–то приятелю Анатолия Борисовича Веселова, отчима Гоши. Обустроен тир был в помещении бывшего бомбоубежища на Ленинском проспекте, недалеко от Центрального Дома Туриста.

Благодаря Толику Гоша с Лёвкой обзавелись постоянными абонементами, а близость тира к дому позволяла друзьям использовать абонементы на полную катушку. В последнее время они едва ли не каждый вечер буквально на полчасика заскакивали сюда. И делали заметные успехи.

Лёвка называл это полезное во всех отношениях развлечение «интенсивной терапией». А Гоше просто нравилось стрелять. Как по неподвижным так, и в особенности, по движущимся мишеням.

Начинали обычно с «макарова» и «стечкина», заканчивали же полновесными очередями из «узи» и «калашникова».

На более мощную технику вроде пулемётов и огнемётов тир рассчитан, к сожалению, не был. Но попрактиковаться во владении более мощным оружием им обещали в любое удобное время на подмосковном полигоне. Только как–то руки, ноги и колёса туда пока не доходили. Погода была слишком, что ли, хорошей? Ведь стрелять на полигоне, как известно, приятнее всего в слякоть. А чтобы с неба — ветер и дождь, переходящий в снег. Это — по–мужски.

Особый кайф и остроту стрелковым занятиям придавал момент соревновательности между вечными друзьями–соперниками. Гоша стрелял более метко, зато Лёвка — быстрее. Результат, в итоге получался примерно одинаковым, хотя Лёвка и утверждал, что его манера гораздо более убедительна.

— В чрезвычайных обстоятельствах я дам тебе сто очков вперёд, — важно заявил Лёвка, выпуская пули из своего «макарова» едва ли не как из пулемёта. Сегодня он чувствовал себя прямо снайпером.

— Ну конечно, — усмехнулся Гоша, — у тебя ж половина вовсе в молоко уходит.

— Ага! А если на время? Давай?! Удар, ещё удар!

— Ну, давай, — пожал плечами Гоша.

— Тогда так. У каждого — по две обоймы. Времени — ровно минута. Засечёшь, Иваныч? — обернулся он к инструктору, заодно бывшему здесь и хранителем стволов и боезапаса. Иваныч, усмехнувшись в жидкие усы, кивнул.

Тра–та–та! Тах–тах! Тра–та–та! Тах–тах!

Все трое, сняв защитные наушники, отправились подводить итоги. Результат был налицо. Лёвка успел расстрелять обе свои обоймы, зато попал в мишень, исполненную в виде человеческой полуфигуры, всего семь раз. Гоша же, ограничившись одной обоймой, семь из восьми пуль положил как надо. Вышла вроде бы как боевая ничья.

— Ну, а я что говорил? — нелогично обрадовался Лёвка. — С тебя коньяк, Сид!

— О кей, — легко согласился Гоша, — а с тебя — закуска. И учти, я предпочитаю икру. Чёрную, а не баклажанную, — уточнил он.

6 сентября 1997 года, 06.00

Бивис, как и положено старшему брату, умер первым. Баттхед спустя мгновение — ровно столько понадобилось второй бесшумной пуле, чтобы нагнать первую. Они упали рядом, на гравиевую дорожку. Мощные лапы, устремлённые вперёд, на врага, беспомощно зарылись в мелкие, влажные от утренней росы камешки. С оскаленных глянцево–чёрных морд скатились кровавые капли слюны, и гравий окрасился в цвет вчерашнего заката, предвещавшего славный осенний денёк.

Убитые в бою, на боевом дежурстве, братья–ротвейлеры наверняка попали в рай. Собачий, естественно, рай, о котором столько небылиц рассказывают бывалые псы. Якобы в том раю на каждом кусту растёт по сахарной косточке, а повязать понравившуюся суку можно просто так, безо всяких дипломов с отличием.

Нога в тупорылом ботинке брезгливо пнула труп Бивиса и шагнула на крыльцо дома Пекаря. За первой последовала вторая, затем третья и четвёртая. Нападавших было двое, хотя стрелял в собак только один, тот, что повыше, в тёмной куртке с капюшоном, надвинутом на глаза. Человек в капюшоне длинной отмычкой легко открыл дверь и знаком показал коренастому напарнику в сторону спальни.

Из спальни раздавался мужественный храп Пекаря с какими–то повизгивающими подсвистами. Похоже, Пекарь сегодня ночевал не один. Что ж, его бабёнке, вполне может статься, не подвезло на сей раз с кавалером. В нехорошее время она оказалась в не самом лучшем месте.

Коренастый ужом скользнул в спальню и распластался за гардиной, держа ствол в опущенной руке. Его командир, надвинув капюшон поглубже, занял позицию в душевой кабинке, рядом с мраморным унитазом, белоснежным, с вкраплениями «золотого» песка. С добрым утром, страна!

Если баба проснётся первой, значит, сегодня не её день. А если сам Пекарь… Что Пекарь первым делом направится сюда, если не помыться, то отлить, человек в капюшоне не сомневался. Он взвёл затвор пушки с глушителем и приготовился ждать.

Пекарь проснулся от громкого неприятного скрипа. Или свиста? Это Настя, привалившись к его подушке, храпела ему прямо в ухо. Вот баба! Даже храпит не по человечьи! И вдобавок раскинулась на весь сексодром, оттеснив его на самый край. Пекарь по–хозяйски оттеснил Настю и та, недовольно пожевав губами, перестала скрипеть. Перевернулась на другой бок, вздохнула и вновь заснула как младенец.

Ничего себе младенец! Сколько она вчера уговорила? Бутылку мартини и полведра красного, не меньше. Сам Пекарь выпил не меньше, но напитки были покрепче. Начал с коньяка, а закончил за упокой, вискарём.

Не удивительно, что огромную кровать–полигон они использовали в прямом назначении: спали, как мёртвые. Хотя голова трещала сейчас, как у живого. Надо было Настьку вчера домой отправить, а то храпит тут… Настя, словно услышав его мысли, обиженно всхлипнула.

— Ладно, спи уж, — примирительно проворчал Пекарь подруге, но та и так спала, распространяя запах перекисшего вина.

Он встал с кровати и кряхтя пошарил ногой по коврику. Левая тапка нашлась сразу, а правая исчезла напрочь. Вместо тапки нога наткнулась на жестяную баночку и опрокинула ее. Остатки пива, радостно булькнув, вылились на ногу. Тяжкий пивной дух неприятно ударил прямо по мозгам. Неужели это он вискарь лакировал пивком? Ни хрена не помню, — пожал плечами Пекарь. Тапочка наконец нашлась, но она воняла пивом и была сырой, как мышь после дождя.

Матюкнувшись, Пекарь отправился в сортир босиком, противно прилипая правой ногой к синему линолеуму. Из зеркала в коридоре на него глянул мрачный плотный дядька с неопрятной щетиной и налитыми кровью глазами. Пекарь недовольно поморщился: толстеть он начал, что ли?