После летнего пекла сентябрьские жаркие деньки казались просто райскими. За ночь дом успевал остыть и благосклонно принимал солнечные лучи. О недавней пытке огнём напоминали лишь рано пожелтевшие и осыпающиеся листья яблоневого сада. Странно было наблюдать, как на стремительно лысеющих деревьях остаются этакими новогодними шишками яблоки. Огромные, красные, сладкие, словно впитавшие в себя всю жару и безумие ушедшего лета. А яблок в этом году выдалось много.

«Столько яблок… Быть беде», — неодобрительно качая головой в выцветшей голубой косынке, сообщила Кате соседка тётя Нина. Тётя Нина жила при дачном посёлке всегда, в домике у ворот, поэтому не верить ей резона не было. Да это и совпадало с собственными Катиными ощущениями. Бедой пахли и сухие листья, и сладкие яблоки, и вся эта скучная дача Сидоровых на берегу Десны, куда их с Нюшей ребята засунули в день финансового краха их «Царь–шапки». Засунули и забыли. Как это по–мужски! Уже почти три недели они с Нюшей сидят взаперти и не знают, когда кончится этот пейзанский плен.

Впрочем, Катя немного кривила душой насчет забыли. И Гоша, и Нур исправно приезжали на дачу. И даже Лёвка пару раз заскочил. Мужики привозили огромное количество продуктов, половину из которых тут же съедали, усмиряя разыгравшийся на природе аппетит. Но о делах даже не заикались. Ни–ни. Отшучивались, рассказывали анекдоты и строго–настрого запрещали высовываться за пределы дачного посёлка. Катя, конечно, знала, чем они там, в далёкой — аж тридцать километров! — Москве занимаются. Рыщут–ищут деньги, чтобы отдать тот долларовый кредит, который вложили в гигантскую партию шапок для российской армии. Армия–то теперь в шапках, а их команда осталась при своих, деревянных. Или — шёлковых, если вспомнить присказку «в долгах, как в шелках».

Больше всего Катю обижало то, что её отстранили от решения финансовых проблем, словно она была не деловая женщина, а безмозглая курица. А ведь у неё кроме квартиры, которую, между прочим, можно продать, имелись ещё и кое–какие связи, знакомства. Да и голова на плечах, опять же между прочим! Теперь эта голова до двенадцати давила подушку, потом в неё кидали наскоро сварганенный завтрак, потом ублажали старым детективом и ленивым трёпом с Нюшей, а напоследок, к вечеру, грузили сводкой криминальных новостей из телевизора. Эта поздняя передача, «Спокойной ночи, взрослые», была насквозь про дефолт. Эпидемия самоубийств очищала Москву от представителей среднего бизнеса методично и неумолимо. А ведь они, их команда, были самыми что ни на есть средними на этом бизнес–поле. Минном поле, как оказалось.

Под такие вот горькие думы Катя Чайкина варила сладкий кофе. Ведь кофе и должен быть таким: сладким, крепким и горячим, как поцелуй. Вместо поцелуя, усмехнулась Катя и крикнула в сторону комнаты, где беззаботно дрыхла Нюша:

— Анна Валентиновна! Па–а–адъём!

Кто–то сдавленно хихикнул прямо за Катиной спиной и она, не успев испугаться, стремительно обернулась. Вон оно что! Катя, увлекшись самобичеванием и кофе, пропустила явление подруги. Картинка, достойная пера: нимфа, нисходящая из объятий Морфея на грешную кухню. Весёлая Нюша в пижаме с какими–то несерьезными, детскими мухоморами, тихо и стремительно поглощала мармелад из жестяной банки.

— Кать, давай в саду кофе будем пить, — предложила Нюша, отряхивая губы от сахарных крошек.

— Тогда переоденься, — Катя скептически осмотрела мухоморы, особенно жалобные на вытянутых коленях.

— Зачем? — удивилась Нюша. — Вполне приличный брючный костюмчик, мух отпугивать–то! Гоша будет только к вечеру, а соседи уже переехали, у них же внук в первый раз в первый класс, — Нюша позвонила воображаемым колокольчиком.

— Ну, разве что мух, — пожала плечами Катя.

Столик в саду сервировали по–взрослому. Клетчатая скатерть, молочник, крохотные чашки, йогурты, остатки мармелада, булочки и спиртовка, чтобы кофе оставался поцелуем. Было тихо–тихо, лишь едва слышно падали листья, да изредка чирикали птицы.

— Хорошо! — мечтательно сказала Нюша, и Катя в который раз удивилась её безмятежности.

Мир вокруг рушился, а они… Кате хотелось действовать, а не рассиживаться в пейзанских условиях за клетчатой скатертью. Но — Гоша решил иначе, а в их команде решения принимал он.

Однако Нюша лишь казалась умиротворённой, в душе её на самом деле бушевали бурные страсти. Не шекспировские, конечно, но около того. С каждым днём она убеждалась в том, что не ошиблась. Кажется, впрочем, уже не кажется, а точно — она беременна. В недрах её растёт человек, маленький Нурчик. Наверняка мальчик. Такой же красивый, скуластый и упрямый как Нур. Только не с жёсткими голубыми глазами, которые в минуты страсти или гнева становятся совсем светлыми, а с её, ореховыми глазками. Как вот только сказать об этом Нуру, она не знала. Пока не знала. Похоже, сейчас, когда их скромный бизнес трещит по всем швам, не самое лучшее время для таких вот новостей.

Нюша прекрасно понимала, отчего Кэт так дёргается, но сама не слишком–то заморачивалась финансовыми проблемами. Гоша знает, что делает, да и Нур не просто так в Уфу укатил. А Лёвушка и вовсе асс во всём, что касается мани–мани.

Нюша оторвалась от кофе и посмотрела на сумрачную Катю. Та завтракала с остервенением, будто уничтожала не булочки с йогуртами, а вражеские танки. Нюша усмехнулась и, искоса поглядывая на подругу, попыталась сдуть с клетчатой скатерти невесть откуда взявшуюся гусеницу. Та с хозяйским видом ползла в сторону спиртовки, не обращая внимания на внезапный ветер.

— Наверное, она забыла, что должна превратиться в бабочку, — предположила Нюша и задула с силой урагана. Упрямая гусеница, цепляясь за скатерть, ползла и ползла.

— Знаешь, что, Нюш? — Катя решительно сжала губы, отчего её тяжеловатый подбородок ещё заметнее выдвинулся вперёд.

— Не знаю, — улыбнулась Нюша.

— Мы сейчас будем печь пирог! — Катя сказала это таким голосом, будто собиралась возглавить революционный мятеж.

— Что? — обалдела Нюша, отставив чашку.

— С яблоками! Всё. Хватит сидеть. Все — на сбор начинки! — и Катя, резко встав со складного стула, начала собирать со стола остатки завтрака. Стул, жалобно скрипнув, сложился сам собой. Гусеницу Катя смахнула рукой в кучу сухих листьев.

Яблоки призывными фонариками подмигивали с корявых яблонь. «Съешь меня! Съешь меня!» — вопили они, готовые пасть в руки от малейшего прикосновения.

Идиллия закончилась. Наступало время решительных действий.

Дикая сцена на фоне Кремля до сих пор стояла перед глазами. Всё было разыграно, как по нотам, словно в крутом американском блокбастере. Невидимый режиссёр, должно быть, с удовольствием потирал руки. Но вот планы Гоши и Лёвки по добыче денег кровавая постановка сбила напрочь. Часть меркантильных визитов они отложили до завтра. И вовсе не из суеверия, а просто потому, что оба вдруг дико захотели жрать. Не иначе как молодые растущие организмы требовали компенсации. Если не моральной, то хотя бы материальной.

— Слона съем, — пообещал Лёвка, тормозя у американского ресторана на Пятницкой.

Слона не слона, но огромными стейками здесь можно было подкрепиться.

— Только пусть уж до хруста жарят, без крови, — мрачновато усмехнулся Гоша. — Мы ж мирные люди.

Лёвка ничего не ответил, только судорожно сглотнул.

От ресторана им приветливо улыбался фанерный повар. Плоский весельчак приподнимал, здороваясь, вместо поварского колпака ковбойскую шляпу. На животе его, прямо на белоснежном фартуке было начертано нехитрое меню. Лицо ковбоя, подвергшееся испытанием летней жарой и московскими дождями, несколько пооблезло, отчего казалось недоделанным паззлом, от которого потерялось несколько важных фрагментов. Улыбался фанерный Джо криво, а вместо левого глаза фломастером было подмалёвано что–то невнятное.

Хвост в хвост зелёной Лёвкиной «мазде» пристроился чёрный квадратный «мерс» с тонированными стёклами. Из него вывалился крабообразный тип в кожаной жилетке. Несмотря на свои размеры и видимую неповоротливость он первым оказался у входа в ресторан, прямо возле фанерного повара–ковбоя.