— Пожалуйста, — кивнула Аделаида симпатичной девочке из «Комсомолки».

— И всё же, Юрий Иванович! — начала та неожиданно низким, с чудной хрипотцой голосом. — Кого и от кого вы будете защищать?

— Всех — ото всех. Промышленников и предпринимателей — друг от друга. Всех их вместе и по отдельности — от государства. И государство — от любых поползновений на его интересы.

— То есть вы хотите сказать, что ваш Фонд, — встрял брюнет с чрезмерно крупными чертами лица, ведущий политической программы на ОРТ, — будет отчасти выполнять функции арбитражного суда?

— Знаете, вы, кажется, нашли очень ёмкий образ по поводу нашей деятельности. Да, мы будем своеобразным арбитром между любыми спорящими сторонами. Разница только в том, что суд апеллирует к законам, мы же — к совести… Не смейтесь, молодой человек… И к здравому смыслу. Вообще, мы не уполномочены никого учить жизни. Мы будем только советовать.

— И вы думаете, вас послушают? — поспешил поинтересоваться всё тот же телеведущий.

— Ну, куда же они денутся? — расплылся улыбкой Юрий Иванович. — Надо только знать, как попросить.

— И вы знаете, как? — вот ведь приставучий.

— Вчера вечером, господин Зубков, — Юрий Иванович посмотрел прямо в глаза вопрошавшего, — вы вышли в эфир ровно в восемнадцать сорок…

— Естественно. Это наше обычное сетевое время.

— На вас, — Юрий Иванович посмотрел через окно в сторону Мавзолея, — был оливковый пиджак от Армани, фиолетовый галстук «Труссарди»… Лучше бы — чуть более тёплой гаммы. На вашем оппоненте, от коммунистов, пиджак был, между прочим, от Хьюго Босс, крапчатый галстук от Дольче энд Габанна… Да, чуть не забыл про ваши крокодиловые ботинки «гелентваген»… Ещё вопросы есть?

— Да, конечно. Причём здесь всё это? И откуда вы знаете про ботинки? — Зубков взъерошился, как хорёк, почуявший собаку.

— Мы знаем всё, — Юрий Иванович оглядел собравшихся. — И обо всех. Аналитика — наше сильное место.

Он обвёл журналистов общим взглядом. И подмигнул. Каждому из присутствовавших показалось, что он подмигнул именно ему.

Ответом было общее оживление. Лишь Зубков ощутил себя абсолютно не в своей тарелке. Новенькие дорогущие ботинки он надел перед самым эфиром и этого практически никто, кроме своих, студийных, не видел.

— Они вас полюбили, — сообщила Юрию Ивановичу Аделаида, как только дверь закрылась за последним журналистом.

— Думаю ответить им взаимностью, — бросил Юрий Иванович. Он немного устал. — Пичугин! — крикнул он. — Закажи обед в «Метрополе». На двоих, — и, чуть склонившись в сторону Аделаиды, добавил: — Надеюсь, вы составите мне компанию?

Прежде чем выполнить приказание, Пичугин освободил Карлушу. Оказавшись на свету, ворон моментально ожил.

— Бр–рядь! Бр–рядь! Бр–рядь! — завопил Карлуша, неодобрительно кося жёлтым глазом на Аделаиду.

24 августа 1999 года,

Подмосковье, правый берег Десны

Оглушительно пахло шашлыками. Этот запах перебивал все остальные ароматы уходящего лета. Возле шампуров колдовал лохматый Фотиев. Свою бороду он стянул в хвостик красной ленточкой. Для красоты, понятное дело, ну, и чтобы не подпалить.

— Скоро вы там? — крикнул главный эпидемиолог в сторону машин и отхлебнул сухого винца, которым поливал шашлыки.

— Уже идём! — отозвался Лёвка, рассматривая бумаги с лиловыми печатями. — Лады, — кивнул он Лапутяну. — С меня — бесплатная реклама.

Они так и договаривались — на бартер. Лапутян отдавал дом на Новокузнецкой, который и покупал для Лёвки, а тот обеспечивал рекламу на ВСТ его клиники пластической хирургии.

— На всю оставшуюся жизнь, — уточнил Лапутян.

— Твою или мою? — заржал довольный Лёвка.

Ох, и порадуется же Котов, когда Виолетта пригласит его на торжественное открытие нового здания компании ВСТ. Или раньше его порадовать?

Что значит — студенческие друзья! Давняя дружба не ржавеет. Никогда. Особенно, если люди хорошие. В три, можно сказать, паса Лёвка с корешами по медицинскому провел ушлого и до сих пор почему–то ушастого Стаса. Тот ещё Фотиеву нехилую сумму откатил. В виде нехилой взятки. Именно на неё и гуляли — из принципа.

— Нет, Жень, ты только подумай! — возмущался Лёвка. — Этот сука-Котов на чистом глазу для клиники, для лечебного, блин, учреждения заражённый ртутный дом хотел продать!

И такая искренность была в его глазах, будто это не сам он подкинул якобы ртуть в нужное место в нужное время, что Лапутян не смог не рассмеяться.

Лёвка всегда был таким. Авантюристом. С прикидом. Наверное, это хорошо, что он не пошёл по медицинской части. Не хотел бы Лапутян оказаться его пациентом, ох, не хотел бы.

— Слышь, а твоя подруга настоящая? — вполголоса спросил Лёвка, кивая на блондинку с идеальной фигурой, которая вяло перекидывалась волейбольным мячиком с пышной женой Фотиева.

— То есть? — не понял Лапутян.

— Ну, это? — Лёвка жестом показал женские формы.

— А… Лана? Пока настоящая, — спокойно ответил Лапутян и испытующе взглянул на Лёвку. — Помнишь, по Гиппократу: натура санат, медикус курат морбос?

Лёвка напрягся. Лапутян милостиво перевёл:

— Лечат болезни врачи, но излечивает природа. Моё — противоположный случай. А Ланке я пока нужен для другого. Правда, всё равно клянчит. Просит ареолы сделать овальными. Но я пока отговорил. Сказал — меня и круглые устраивают.

— Ареолы? — удивился Лёвка и склонил голову, припоминая, что это такое.

— Совсем квалификацию потерял! — Лапутян ткнул приятеля в плечо. — Окружность это значит, которая — вокруг соска. Сосок — это на женской груди. На мужской, правда, тоже есть. Но это не так интересно…

— Да я ж по детской терапии специализировался, Жень, — пропустил мимо себя эротическую тему Лёвка. — У меня: коклюш, ложный круп, свинка, — смеясь, он продолжал обороняться.

Лапутян, правда, больше и не нападал.

Ещё раз пристально взглянув на документы, Лёвка сложил бумажки в чёрную папку и закинул в свою машину:

— Ну что, двинули? А то там Фотиев сам съест всё, что приготовил.

Фотиев, словно услышав его слова, демонстративно помахал готовым шампуром и картинно вонзил в мясо свои крупные зубы в окружение не менее красивой бороды.

Только вечером Лёвка, пахнущий вином, солнцем и жареным мясом, добрался до Виолетты.

— У меня два сюрприза, — собрался он, вваливаясь в полутёмную прихожую, где привычно и нежно благоухало мимозой.

Этот запах был таким стойким, что никакие, даже самые молодые и мужские ароматы не были страшны этому стойкому, под стать растению, запаху.

— Малыш, ты опять пил? — укоризненно покачала головой Виолетта. — Что за сюрпризы? Точнее, почему — два? Первый ведь — дом? Всё получилось? — затеребила она загадочно улыбающегося Лёвку.

— Получилось, сестрица Ви! Вот он, дом!

Лёвка поднял над головой папку с бумагами и, приплясывая, пристукнул её другой рукой:

— А второй сюрприз — акции! — он плясал нечто грузинское, переходящее в испанское.

— Что за акции? Лёва, пляши в комнате, там есть где развернуться! — Виолетта поправила застеклённые гравюры на стене и подтолкнула «испанца» в комнату. — Ну–ка признавайся, какие акции?

Лёвка, шумно дыша, плюхнулся на диван:

— Те двадцать процентов, что были у московского правительства, я ещё весной у Котова из–под носа увёл! Вот они!

Лёвка извлёк из папки свои трофеи и разложил на широченном диване, где они с Виолеттой провели несколько тысяч счастливых минут.

Виолетта посмотрела на все эти сокровища и подумала: а ведь братец Лео таким образом у меня часть канала тихим сапом и оттяпал… Силён, парень! Ай да Лёвушка, ай да хватка! Но злости и ревности отчего–то не было — она сама воспитала достойную смену…

А Лёвка танцевал уже что–то латиноамериканское, знойное.

20 ноября 1999 года,

Кострома