— Я все еще люблю Теннисона.

— «Пой, горн, пой», — продекламировала Мэрвин. — Ты помнишь: «Пусть дикое эхо летает. Пой, горн, пой, а эхо в ответ умирает».

Голос у нее был все тот же — музыкальный и чистый.

— Это очень печально, а мне хотелось бы услышать что-нибудь не такое грустное.

— Что ты! Тут нет ничего печального. Возьми меня за руку, дорогой.

Я нашел под пледом ее руку. Я понимал, что это нехорошо, но все же крепко сжал ее.

— Странно, правда? — проговорила Мэрвин.

— Правда.

— А ведь нам нужно так много сказать друг другу. Как тем охотникам, что оказались «снова дома».

— Да, — ответил я, однако мы продолжали сидеть молча, держась за руки. Я помнил стихотворение, о котором говорила Мэрвин. После разлуки с ней я редко читал стихи, и сейчас они навевали на меня грусть и умиротворенность, чего я вовсе не жаждал, охваченный радостью встречи.

Зато в отеле «Салгрэйв» ничто не давало повода для печали. Вестибюль был заполнен толпой иэльцев, толкавшихся вокруг кадок с пальмами, и от меня не укрылись взгляды, которые они бросали на нас. Я пожалел, что не одел ничего получше, чем моя енотовая шуба, но тут меня отвлекла другая неприятная мысль. Я не хотел, чтобы Джон Рэнсом платил за наш обед, и прямо сказал об этом Мэрвин, однако она лишь рассмеялась. Поднимаясь вместе с ней в лифте на пятый этаж и ожидая, пока она найдет в сумочке ключ и откроет дверь, я чувствовал себя возбужденным и вместе с тем виноватым. Мне хотелось надеяться, что никто из моих знакомых не увидит меня здесь, а если и увидит, то не истолкует неправильно мое появление в отеле вместе с Мэрвин. На ум мне приходили всякие рассказы о специальных детективах при гостиницах, но я не мог поручиться за правдоподобность слышанного, потому что никогда не видел ни одного такого детектива. И хотя смутное беспокойство не покидало меня, в общем-то мне было безразлично, есть они тут или нет.

— Входи, — пригласила меня Мэрвин и закрыла за мной дверь.

Мы оказались в гостиной, убранной с характерной для некоторых отелей тяжеловатой роскошью. Ее обстановку составляли кушетки, кресла и столы того декоративного стиля, который был в моде лет двадцать назад. Мне показалось, что я уже не впервые вхожу в такую комнату, и тут же вспомнил, когда я видел нечто подобное. Гостиная почти ничем не отличалась от гостиной того номера, где мы с Кэй провели нашу первую брачную ночь.

— Ну вот мы и пришли, — сказала Мэрвин.

— Да, вот мы и пришли.

Мэрвин бросила свое манто на кресло, а я положил свою шубу рядом. Мне хотелось придумать и сказать Мэрвин что-нибудь остроумное и забавное, но голова у меня, словно страницы записной книжки, была наполнена одними воспоминаниями. Заметив, с какой резкостью и решительностью Мэрвин швырнула манто на кресло, я невольно вспомнил о тех временах, когда она с запозданием приходила на работу в контору Балларда, и о том, как мы возвращались к ней на квартиру после обеда и театра. Как только она снимала пальто, я тут же целовал ее. Спрашивая себя, помнит ли она об этом, я искал, что сказать, чтобы отвлечься от собственных мыслей, и хотел, чтобы Мэрвин поскорее заговорила сама. Но она молчала. Мы стояли, безмолвно глядя друг другу в глаза.

— Да, много воды утекло, — произнесла наконец она, и я понял, что она думает о том же, что и я, — о нашем прошлом.

— Да, очень много.

Нам следовало бы о чем-нибудь говорить — о погоде, или о войне, или о театральных новинках Нью-Йорка, или о том, что делала она и что делал я, — о чем угодно, только бы почувствовать себя просто и естественно, но вместо этого мы стояли, лишь изредка роняя ничего не значащие слова.

Я страдал, но не находил сил нарушить молчание. Казалось, само молчание утверждает: «Да, это было». Казалось, кто-то из нас говорит: «Мы хотели встретиться. Вот мы и встретились, а что дальше?» Я мог бы, если бы захотел, схватить ее в объятия и поцеловать. Возможно, и она думала о том же и удивлялась, почему я медлю. Ну, а если бы я поступил так, то что же? Ведь все было давно решено, решено твердо и бесповоротно. Я почувствовал, что у меня мучительно защипало глаза, а к горлу подкатился комок. Я не мог оторвать взгляда от Мэрвин. Ее губы дрожали.

— Гарри, — произнесла она прерывающимся, неуверенным голосом.

Я ждал, что она скажет дальше. Не в силах ответить ни слова, я молча ждал, и вот услышал, как она тихо, но настойчиво спрашивает:

— Гарри, дорогой, ты счастлив?

Теперь я должен был отвечать, но кто может ответить на такой вопрос?

— Да, Мэрвин, я счастлив. — Вот и все, что я сказал, хотя мог бы сказать значительно больше. Я мог бы спросить ее, что она понимает под словом «счастье», но и вопрос, и ответ, в сущности, не имели значения. Я боролся с тем, что встало между нами, и теперь знал, что именно встало. Это было время. Утекло слишком много времени, и каждый из нас ушел слишком далеко. — А ты?

— Я? У меня есть все, что я хотела… почти все.

«Почти все». Но ведь решительно все иметь и невозможно. Мэрвин коротко вздохнула, и этот вздох был похож на рыдание.

— Дорогой, нам… — заговорила она, но голос ее прервался. Она потянулась ко мне, словно чем-то напуганная, и щеки ее стали влажными от слез.

— Мэрвин, — только и мог сказать я, когда ее голова оказалась у меня на плече.

— Дорогой, нам не вернуть прошлого.

Так вот в чем заключался ответ. Именно это мы все время пытались сказать друг другу — правду, правду суровую и беспощадную. Должно быть, меня все время не покидала смутная надежда, что мы могли бы, когда нам станет очень плохо, вернуться к прошлому. И вот теперь наступил конец. Я и не представлял, что, кроме смерти, существует другой, такой же абсолютный конец. Мы оба плакали, и мне стало стыдно за себя, когда я обнаружил свои слезы. Ничего подобного не случалось со мной уже много, много лет.

— У нас ничего бы и не получилось, — сказал я.

Я понимал, что настало время взять себя в руки. Нельзя было допустить, чтобы официант или кто-нибудь другой стал свидетелем этой сцены. Нам оставалось только жить так, как мы жили, и ничто не помогло бы нам, даже если бы мы изошли слезами. Возможно, я действительно скучный человек, не находчив и не умен, но я находил в себе достаточно мужества не отступать от своего решения. Между нами все было кончено почти двадцать лет назад.

— Дорогой мой, я так любила тебя!

— И я тоже, — ответил я и высморкался.

— Дай-ка мне твой платок на минуточку.

— Он очень грязный. С тех пор как я женился, у меня никогда не бывает чистых.

— Ничего. — Она взяла платок и легонько вытерла глаза. — Гарри, пожалуй, тебе надо позвонить Кэй, а потом мы закажем обед.

— Да, — согласился я; ее предложение позвонить Кэй не вызвало у меня никаких возражений.

Покидая Мэрвин, я пожелал ей доброй ночи и поцеловал ее — вот так же я мог бы поцеловать и Мери. Я знал, что, если мы когда-нибудь встретимся снова, я опять поцелую ее, пусть даже рядом будет Кэй или кто-нибудь другой. Несмотря на усталость, я испытывал чувство покоя. Я радовался, что иду домой один, размышлял обо всем этом, и шел не спеша, вдыхая холодный ночной воздух. Я радовался, что повидался с Мэрвин, потому что теперь, словно хирург, совершивший операцию, начисто отсек ее от себя. Мое состояние объяснялось просто тем, что ведь надо было жить дальше. Мы жили, мы росли и не только становились старше. Все, что мне довелось видеть и совершить, не прошло для меня бесследно. Я чувствовал себя значительно сильнее и значительно увереннее, чем в прошлом, много лет назад. Я не сожалел, что изменился, — перемена пошла мне на пользу. Я сказал Мэрвин, что у нас ничего бы не получилось, и говорил правду. В конце концов я всегда жил именно той жизнью, для которой и был приспособлен. Возможно, в каждом из нас есть какой-то компас, указаниями которого мы безотчетно руководствуемся. До последней встречи с Мэрвин я, в сущности, и не понимал, как сильно привязан к Кэй. Я не мог бы вернуться к прошлому, даже если бы и захотел, потому что мы с Кэй слишком давно были вместе, — возможно, это и заменяло нам любовь: она состояла не из страстей и желаний, а из дней и лет; и вот теперь я возвращался домой.