— Напрасно. По-моему, это какая-то ненормальная склонность.

— Не вижу ничего плохого. Кто знает, возможно, она гений.

— Нет, нет, это ненормально. В школе говорят, что она слишком много фантазирует.

— Пусть ее сначала обучат в школе арифметике и правописанию, вот тогда я буду прислушиваться к мнению учителей.

— Ты ничего в этом не понимаешь и не хочешь понять.

— В позапрошлом году Глэдис считала себя эскимоской, в прошлом индианкой, а теперь она викинг. И вместе с тем она еще не умеет правильно делить, а за ее обучение приходится платить семьсот долларов.

— Перестань! Нет ничего проще, чем напускать на себя дешевый цинизм и иронию.

— Что ж! Перестать так перестать.

— Между прочим, что ты тут делаешь? — внезапно спросила Кэй. — Почему ты не на воздухе?

— Скоро выйду. Сначала хочу кое-что сделать.

— А что, если я сейчас отдам распоряжения на кухне и мы пойдем играть в теннис?

— С удовольствием, только не сейчас. Мне необходимо позвонить на службу и оформить несколько счетов.

Кэй опустилась в кресло и вздохнула.

— Просто удивительно. Почему, как только мы остаемся вдвоем, сразу же начинается разговор о счетах и деньгах?

— Не знаю почему. Так уж получается.

Кэй снова вздохнула.

— В твоей комнате всегда такой ужасный беспорядок. И все потому, что ты никому не разрешаешь ни до чего дотронуться. Не понимаю, почему ты предпочитаешь торчать тут, в то время как у тебя есть целый дом. Гарри, ты любишь меня?

— Что? Конечно.

— Тогда почему тебя так передернуло? Что особенного, если я спросила, любишь ли ты меня?

— Ничего особенного я и не вижу в этом.

— Не понимаю, почему мы не можем говорить просто и естественно и не ссориться.

— Послушай, Кэй. Я люблю поговорить, но сюда я поднялся, чтобы никому не мешать.

— Вставай и бери свою ракетку. Пойдем играть в теннис.

— Лучше во второй половине дня, Кэй. Сейчас я в самом деле занят.

Точно такой же разговор мы вели уже тысячи раз. Я знал, что скажет Кэй еще до того, как она открывала рот.

— Ну хорошо. Не вздумай сказать, что мы никогда и ничего не делаем вместе.

— А мы никогда и не хотели делать что-нибудь вместе и в одно и то же время, — ответил я, но Кэй уже не слушала, озабоченная чем-то другим.

— Ты не забыл, что мы завтракаем в гостях? — спросила она. — Прислали из чистки твои костюмы?

— Прислали.

— Тогда надень какие-нибудь другие брюки. Те, что ты носишь сейчас, слишком узки… Гарри, Биль Кинг приезжает завтра утром?

— Да, завтра утром. Я только что получил телеграмму.

— Как было бы хорошо, если бы мне не приходилось обо всем думать. Биль и Элиза действительно разошлись?

— Полагаю, что так.

— Интересно, что у них произошло?

— Не знаю. О таких вещах не принято разговаривать.

— Гарри, а мы в состоянии о чем-нибудь разговаривать друг с другом?

Я встал, взял Кэй за руки и заставил подняться с кресла.

— Вставай и отправляйся за своей ракеткой. Если хочешь, я сыграю с тобой в теннис.

Когда я обнял Кэй одной рукой, мне показалось, что на лице у нее появилось счастливое выражение. Она засмеялась и потерлась щекой о мое плечо.

— Не знаю, как я столько времени терплю тебя, — заметила она и поспешно добавила: — Я шучу, шучу! Просто ужасно жить вместе так долго.

— Не знаю. Я, в общем и целом, не жалуюсь на свою жизнь.

— Гарри, тебя что-то беспокоит. Ты думаешь о Биле?

— Нет. Я думаю о войне. Я хочу послушать последние известия в двенадцать часов.

— Понимаю. Ужасно, правда?

— Это напоминает мне аккордеон.

— Аккордеон? Что тебе напоминает аккордеон?

— Время. Время, расплющенное между двумя войнами.

Кэй засмеялась.

— Во всяком случае, одно бесспорно: не в моих силах угадать, когда ты собираешься пошутить.

Кэй стояла в холле и помахивала ракеткой.

— Пойди выведи «форд», — попросила она. — И пожалуйста, не задерживайся в гараже, а то мы не выберемся на корт. Ты же знаешь, в клубе сейчас полным-полно студентов.

Направляясь в гараж, я прошел мимо дворика для сушки белья и увидел Глэдис; она лежала на животе в высокой бурой траве.

— Что ты делаешь? — спросил я.

Не вставая и даже не меняя положения, Глэдис мотнула головой. Я заметил, что она искоса наблюдает за мной, и по плохо скрытому возмущению в ее взгляде понял, что помешал ей.

— Что ты там делаешь, лежа в траве? Если ты долго так пролежишь, у тебя может заболеть живот, а в платье наберутся муравьи.

— Я изучаю природу, — отозвалась Глэдис.

Она сказала это с таким видом, словно перед ней был посторонний человек, который не мог понять ее. И она не ошибалась — я действительно не мог понять ее.

— Ну и что же ты изучаешь в природе?

Глэдис ответила, что рассматривала паука через увеличительное стекло.

— Мне тоже нравились пауки. Дай-ка я посмотрю.

Я опустился на четвереньки рядом с ней, хотя и знал, что она не хочет этого, потому что паук был ее, а не мой.

— У него щетина на ножках, — заметила Глэдис.

Мне было приятно, что она сказала так, и я попытался придумать какой-нибудь подходящий ответ.

— Все пауки покрыты щетиной, должно быть для того, чтобы птицы не ели их.

И тут сверху донесся голос Кэй:

— Гарри, я думала, что ты пошел за машиной. Боже мой, чем вы тут занимаетесь?

Я встал.

— Мы рассматривали паука.

— Ты же знаешь, что мы не попадем на корт, если ты не поспешишь. Глэдис, я думала, что ты пошла играть с Альбертой.

— А я не хочу.

— Это почему же?

— Потому что она дура.

— В таком случае, отправляйся на пляж. И перестань валяться на траве.

Мне стало неловко, что Кэй застала меня за таким занятием. Надо было идти прямо в гараж. Надо было понять, что я уже не могу вернуться в мир, из которого ушел навсегда, в мир, из которого, сама того не замечая, скоро уйдет и Глэдис.

Я вывел машину задним ходом, и Кэй села рядом со мной.

— Почему так получается? — заговорила она. — Всякий раз, когда надо сделать что-нибудь для меня, кончается тем, что ты занимаешься совсем другим.

— Но то же самое получается и у тебя. То ты забудешь свое портмоне, то вспомнишь, что тебе нужно кому-то позвонить по телефону.

— Гарри, давай не будем ссориться.

Не возобновляя разговора, мы проехали пляж, где уже начали собираться автомобили, и новые дома, выстроенные на обрывистом берегу. Стоял чудесный солнечный день, но в воздухе уже чувствовалась свежесть. В Норт-Харборе осень всегда наступает рано. Я взглянул на Кэй; она сидела, глядя прямо перед собой и зажав ракетку между колен. Я спросил себя, что было бы, если бы мы не знали, как реагирует каждый из нас на любое слово и на любой поступок другого. И еще я спрашивал себя, что получилось бы, если бы мы, не зная друг друга так хорошо, пытались соглашаться во всем.

Впрочем, я сразу же понял, что это невозможно. Мы слишком давно были вместе, чтобы вернуться к подобным отношениям.

— Не понимаю, почему все утверждают, будто ты обладаешь каким-то даром находить путь к сердцу детей, — проговорила Кэй.

— Я и не знал, что все утверждают это.

— Нет, знал. Вот потому-то ты и ведешь себя, как дядюшка Римус[33].

— Мне просто хотелось побыть с Глэдис. Ведь я не очень часто вижу детей.

— Потому-то они и любят тебя. Ты новинка для них, а я нет.

— Да, знаю. Это правда, Кэй, но стоит ли из-за этого пререкаться?

— Почему всякий раз, когда я что-нибудь скажу, ты утверждаешь, что я пререкаюсь?

Я промолчал.

— О чем ты думаешь?

— О Гитлере.

— О Гитлере?! Боже мой!

Кэй оказалась почти права: к тому времени, когда мы приехали в клуб и поставили машину, свободной оказалась только одна теннисная площадка — самая плохая, в дальнем углу. Все другие были заняты юношами и девушками; они встречали нас какими-то странными взглядами, а обращаясь ко мне, называли сэром. Я заметил, что Джордж играл в паре с маленькой Гудвин — девицей с бельмом на глазу. Не знаю, что он находил в ней привлекательного. Джордж посмотрел на нас так же, как Глэдис взглянула на меня, когда я нашел ее в траве, и я слышал, как он сказал своей партнерше: