— Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Именно так ты держался со мной, когда я впервые приехал сюда.

Я промолчал, услышав на лестнице шаги Мэрвин и Мери. На Мэрвин был новый, прекрасно сшитый дорожный костюм, который она, очевидно, купила специально для этой поездки. Я заметил, как она быстро окинула взглядом комнату — книги, отцовские гравюры, тяжелые кожаные кресла и вишневого цвета, плотно задернутые, драпировки на окнах.

— Да тут чудесно! — объявила она. — Именно так, как я и представляла себе.

— Надеюсь, у вас в комнате есть все, что нужно, — сказал я и нажал кнопку звонка. Хью почти тотчас же вырос на пороге, из чего следовало, что он подслушивал где-то поблизости.

— Подай нам имбирное пиво, — распорядился я, — а мистеру Кингу виски с содовой. Так, Биль?

— А что мне? — спросила Мэрвин.

— Подай все на подносе, Хью, — добавил я.

— А мне? — вставила Мери. — Да перестань ты беспокоиться о том, что подумает Хью!

— Что, что? — заинтересовалась Мэрвин. — В чем дело?

— Да так, пустяки… Хью будет шокирован, если обнаружит что вы с Мери пьете виски, — пояснил я. — Вот почему я велел подать все на подносе — мы потом можем сами вымыть стаканы.

— Вы хотите сказать, что он будет обнюхивать стаканы? — удивилась Мэрвин.

— Хью у нас ужасный ябедник, — пожаловалась Мери.

— Ну что ж, — вмешался Биль. — Если так нужно, помоем стаканы сами. Девушки, вы, надеюсь, не хотите терять свою репутацию?

— Дело не в репутации, — заметил я. — Хью может проболтаться слугам, а потом слушок дойдет до матери.

— О! — воскликнула Мэрвин.

Мы понизили голоса, заметив, что Хью уже возвращается. На низенький столик перед камином он поставил на подносе вазу со льдом и стаканы.

— Я еще нужен вам, сэр? — спросил он.

— Нет, на сегодня все, Хью.

Я вынул связку ключей, открыл шкафчик под книжными полками у окна, достал две бутылки и поставил их на поднос.

— Сколько вам налить, Мэрвин?

— Глоток. Добрый глоток чего-нибудь покрепче.

Мэрвин всегда отличалась такой манерой разговаривать, но сейчас мне хотелось, чтобы она не прибегала к своим излюбленным выражениям, пока Мери не сойдется с ней ближе.

— А знаете, что мы сделаем? — заявила Мэрвин. — Мери, вы с Билем будете пить из одного стакана, а мы с Гарри из другого. Потом в два другие стакана мы нальем имбирного пива и выльем его за окно.

— Недурно придумано, — одобрил я.

Все рассмеялись, за исключением Мери, — она выглядела раздраженной.

— Не обращайте внимания на Гарри, — повернулась она к Мэрвин. — Гарри у нас вечно чего-то боится.

— Знаю, знаю, — улыбнулась Мэрвин. — Уж такой он человек, и нисколько не меняется. Признаться, я даже рада, что он не меняется.

— Кто бы мог подумать, что Гарри так геройски вел себя на войне, — продолжала Мери.

— Послушайте, — вмешался я, — не говорите обо мне так, словно меня здесь нет. Я и без того знаю, что вы обо мне думаете.

Но что бы они ни думали, я понимал, что прав, предпринимая некоторые меры предосторожности. Если мать узнает, как мы проводили время в библиотеке, — неприятностей не миновать.

Еще и сейчас, когда я вспоминаю об этом визите Мэрвин Майлс, на душе у меня появляется какой-то неприятный осадок. Я ловлю себя на том, что перебираю в памяти все подробности того дня, размышляю, почему в ту или иную минуту вел себя так, а не иначе и почему сказал то, а не другое. Не в наших с Мэрвин силах оказалось сделать ее визит другим, хотя мы оба так старались, что одно лишь воспоминание о наших усилиях вызывает у меня сострадание к себе.

Дело было вовсе не в том, что именно сказала она и что именно говорил я, а скорее в том, о чем мы оба думали. Мне даже не казалось, что кто-то из нас испытывает неловкость, хотя теперь-то я хорошо понимаю, как должна понимать и она, что время от времени в нашем оркестре звучали неверные нотки. Мэрвин с жадным любопытством рассматривала каждую мелочь в доме, что вообще-то не вызывало удивления, поскольку все тут было для нее новым, все казалось важным, однако ее чрезмерный интерес заставлял меня нервничать. Когда она рассматривала картину Иннеса над камином, или большое полотно на противоположной стене (коровы, стоящие в мелком пруду), или разглядывала ножи для разрезания бумаг, или перебирала книги, или протягивала руку, чтобы небрежно прикоснуться к тем или иным вещам, я никак не мог отделаться от чувства, что она — посторонний человек. Мне хотелось, чтобы каждый относился к ней так же, как отношусь я, однако от меня не укрылось, что все видели в ней чужую. Мери относилась к ней как к чему-то притягательному и необычному и была особенно мила. Позже она много раз говорила, как сильно ей понравилась Мэрвин. Мать тоже была приветлива и перед отъездом Мэрвин даже подарила ей «Опыты» Эмерсона, о котором они беседовали. Мэрвин, как и Биль, обладала даром быстро находить общий язык с собеседником. Мне и самому теперь кажется непонятным, почему я все время боялся, что она вот-вот скажет что-нибудь не так; мои опасения ни разу не оправдались.

На следующий день после завтрака я повел ее к матери. Мэрвин, должно быть, заметила, как придирчиво я осматриваю ее.

— Что ты так смотришь на меня? — спросила она, когда мы поднялись наверх. — Может, у меня нижнюю юбку видно?

Мне кажется, что мать не возражала бы против краешка нижней юбки, так как могла бы тогда завязать разговор на хорошо знакомую домашнюю тему — у Мери постоянно случалось что-нибудь в этом роде. К сожалению, с Мэрвин таких вещей не происходило. Теперь я не сомневаюсь, что Мэрвин в тот день потратила немало времени, занимаясь собой перед тем, как выйти к завтраку.

— Нет, — ответил я, — не то. Речь идет о твоем носе.

— Да? А что он, блестит?

Хорошо было бы, если бы нос у нее блестел, — мать ничего не могла бы возразить против тщательно вымытого, блестевшего лица.

— Нет. Вынь, пожалуйста, свой платочек и сотри немножко пудру.

Мэрвин послушно выполнила мой совет.

— Ну, а теперь?

Меня всегда интересовало, что в действительности думала Мэрвин о моей матери, но спросить ее прямо я не решался, а сама Мэрвин почему-то предпочитала об этом не говорить.

Не меньше беспокоила меня и мать. Я надеялся, что она не впадет в сентиментальность, не начнет раскрывать перед Мэрвин свою душу и проливать, слезы об отце. К моей радости, мать оказалась удивительно приветливой. По ее словам, ей было приятно, что Гарри знаком в Нью-Йорке с милыми, по-настоящему милыми девушками, хотя она никогда и не сомневалась в моем хорошем вкусе, ведь я так похож на своего дорогого отца. Она добавила, что Мэрвин, конечно, поймет, почему мать должна проявлять больше беспокойства о сыне, чем о дочери.

— А теперь, дорогая, расскажите о себе.

Я не сомневался, что в действительности ее это вовсе не интересовало. На самом деле ей хотелось говорит] обо мне. О чем бы ни рассказывала Мэрвин, мать вежливо выслушивала ее, а в удобный момент возобновляла свои рассуждения с того места, где остановилась.

— Чудесная женщина! — сказала мне позднее Мэрвин.

Не знаю, возможно она просто хотела сделать мне приятное, но я был благодарен ей и принялся с жаром рассказывать о матери, пытаясь объяснить, что она живет в своем собственном маленьком мирке.

— Дорогой мой! — воскликнула Мэрвин. — Но разве, не то же самое можно сказать о каждом из нас?

Потом Мери одолжила Мэрвин пару теплых бот, и мы с ней совершили прогулку по Эспланаде в направлении Бикон-Хилл. Утро выдалось серенькое, кирпичные здания на холме казались еще более старыми и закопченными.

— А мне тут нравится, — заметила Мэрвин, — потому что дает возможность лучше понять тебя.

Я сказал, что собираюсь свозить ее в Уэствуд позавтракать. Я хотел показать Мэрвин наше имение и выразил уверенность, что оно ей понравится.

— Мы устроим настоящий пикник, — пообещал я, — и покатаемся с горы на санках.