Сейчас я понимаю, что она хотела сказать, но тогда все представлялось мне в каком-то тумане. После смерти отца я никак не мог свыкнуться с мыслью, что отныне вся ответственность лежит на мне. Мать, как правило, держалась прекрасно, хотя не понимала и отказывалась что-либо понимать в таких делах, как оплата различных счетов и переговоры с адвокатами. После того как все в доме стали обращаться ко мне по любому поводу, даже с вопросами о порядке похорон, я поймал себя на мысли, что было бы неплохо посоветоваться утром с отцом. На первых порах мне казалось, что дней через десять, когда в семье все успокоится, а адвокаты закончат свои дела, мне удастся вернуться в Нью-Йорк. Однако вскоре я понял, что на это нет никаких надежд и что пройдет много времени, прежде чем я смогу уехать.

Я был растроган, когда узнал, что, согласно воле отца, я назначен его душеприказчиком, хотя, как выяснилось, это не возлагало на меня какого-то дополнительного бремени, поскольку завещание было составлено конторой Притчарда и мне оставалось только поддерживать с ним тесную связь. Мне и Мери отец завещал по сто тысяч долларов наличными; все имущество, после выплаты посмертных даров слугам и разным благотворительным организациям, переходило в пожизненную собственность матери, причем оговаривалось, что любое вложение капитала мог производить только специально назначенный опекун. Помню, старого мистера Притчарда особенно беспокоил подоходный налог, взимаемый финансовыми учреждениями штата. Чтобы избежать уплаты налога, мистер Притчард рекомендовал хранить все капиталы в форме вложений в небольшие фирмы в пределах штата. Я советовался по этому поводу с мистером Уилдингом, и он оказался настолько любезным, что даже поспорил об этом с Джоном Притчардом, но сейчас нет смысла вникать в подробности.

Вечером, возвратившись после беседы с мистером Уилдингом, я намеревался переговорить на ту же тему с Мери. Мы обедали вдвоем в большой столовой, и она показалась мне чужой и неуютной. Это была богато убранная, но мрачная комната с затаившимися по углам тенями. Одетая в черное, Мери сидела в дальнем конце стола, там, где обычно сидела мать, и на фоне буфета в стиле ампир, наполненного серебряной посудой, казалась очень маленькой; она была так далеко от меня, что мне, обращаясь к ней, приходилось повышать голос. Когда Хью подал суп, я подумал, что мы с Мери напоминаем детей, втихомолку разыгрывающих из себя взрослых.

— Вам подать херес, сэр? — спросил Хью.

Раньше он называл меня «мастером Гарри», теперь я стал для него «сэром»..

— Да. Завтра я хочу вместе с тобой посмотреть винный погреб. Мне потребуется список всего, что там есть. Возможно, осталось не так уж много.

У меня мелькнула мысль, что я очень похож сейчас на старого мистера Притчарда, когда он рассуждает, сняв очки и постукивая ими по столу. Всю свою жизнь мистер Притчард посвятил тому, чтобы сохранять для людей хотя бы то, что у них есть, поскольку вернуть утраченное не всегда возможно.

— Гарри, — обратилась ко мне Мери, — я хочу поехать за границу.

— Но ты уже была там. Ты же ездила с гувернанткой за границу.

— Я хочу поехать одна.

— Это невозможно, Мери. Вот если весной соберется какая-нибудь группа — присоединяйся к ней и поезжай.

— Я не хочу ехать с группой. Я хочу ехать одна, познакомиться с пассажирами на пароходе и путешествовать вместе с ними.

— Не поверю, что у тебя действительно есть такое желание, Мери. Кто скажет, что за люди могут оказаться среди пассажиров на пароходе.

— Ну, знаешь ли, не бери на себя обязанности отца потому, что его уже нет. Иногда тебе удается быть круглым идиотом. Сделай милость, заткнись, пожалуйста.

Мы склонились над тарелками, не говоря больше ни слова, поскольку Хью все время торчал у стола. Покончив со сладким, Мери оттолкнула стул и поднялась.

— Пойдем в библиотеку, — заявила она. — Мне нужно поговорить с тобой.

Я подумал, что в течение последних нескольких дней каждый, кому нужно было поговорить со мной, уводил меня в библиотеку.

— Что ж! Хью, кофе можно не подавать.

Мери поднималась впереди меня, и на толстой серой дорожке, устилавшей лестницу, наши шаги звучали глухо и отрывисто. Казалось, мы идем на цыпочках, стараясь не нарушать тишину дома. Но в библиотеке, закрыв за собой дверь, мы могли говорить в полный голос. Мери с подчеркнуто демонстративным видом задымила сигаретой.

— Иногда ты ухитряешься быть прямо-таки отвратительным, — начала она. — Почему ты сегодня такой противный?

Я ответил, что если я и в самом деле «противный», то без всякого умысла, тем более что мне приходится сейчас ломать голову то над одним, то над другим (кстати, это вполне соответствовало действительности). Слушая Мери, я обычно думал о чем-нибудь ином.

— Иногда ты ведешь себя мило и непринужденно, — продолжала сестра, — а иногда способен довести меня до сумасшествия.

Я заметил, что когда Мери затягивалась сигаретой, у нее начинали дрожать губы.

— Ты устала, Мери. Не знаю, почему женщины считают, что человек может быть мил по заказу.

— Ах, да что там! Мне необходимо с кем-то поговорить, Гарри. Я влюблена.

— Влюблена?

— Да. А что тут особенного? Или мне нельзя влюбляться?

— Ты сказала об этом матери?

— Конечно нет.

— В кого же ты влюбилась?

— Ты его не знаешь.

— Как его имя?

— Роджер Прист.

— Прист? А чем он занимается?

— Вот вам, пожалуйста! Какое это имеет значение? На войне он не был, в Гарвардском университете раньше не учился, но учится сейчас. Уж если тебе так хочется знать, он занимается в стоматологической школе при Гарвардском университете.

— Боже мой! — воскликнул я, не в силах сказать ничего другого. Я попытался уверить себя, что стоматология — это тоже важная и необходимая отрасль медицины, но никакого облегчения не почувствовал. — Он, должно быть, очень мил, — смог лишь добавить я.

— Гарри, пожалуйста, никому об этом ни слова. А все-таки как забавно, что тут уж я ничего с собой поделать не могу.

— Знаешь, твоя идея о заграничном путешествии, пожалуй, не так уж плоха. Возможно, найдется какая-нибудь девушка, с которой ты бы не возражала поехать. Посмотрим утром, что тут можно сделать. А нет ли у тебя желания поехать во Флориду или в Калифорнию? Мне, например, всегда хотелось побывать в Калифорнии. О матери не беспокойся, с матерью я все улажу сам.

— Гарри, ты серьезно?

— Вполне. А вот твое увлечение, я уверен, не так уж серьезно, как ты думаешь. Подобные увлечения никогда серьезными не бывают. Приедешь в Калифорнию, и сама поймешь, что это всего лишь…

Я считал себя человеком с широкими взглядами, но ведь точно так же мог бы рассуждать и отец.

— Послушай, разве нельзя уговорить его отказаться от карьеры стоматолога и стать настоящим врачом?

— Да уж я пыталась. Он хочет быть стоматологом. Знаешь, Гарри, он ужасно гордый.

— Но у стоматолога ад, а не жизнь.

— Вот сейчас ты мил. Честное слово, очень мил!

Иногда я задаю себе вопрос, не сыграл ли мистер Прист какую-то, и даже довольно значительную, роль в моей жизни. Он не представлял собой ничего особенного, хотя до него я не встречал человека, столь же одержимого страстью к науке, и все же я не мог понять, почему ему так хочется возиться с резцами и коренными зубами. Вместе с тем я невольно восхищался им, когда он начинал распространяться о развитии зубов у первобытного человека и их дегенерации у наших современников; позднее я читал об исследованиях, которые он провел совместно с некоторыми известными антропологами. В конце концов Роджер Прист стал довольно знаменитой личностью. Уже после первой нашей встречи я понял, что чем реже Мери будет видеть его, тем лучше. Слишком он был красив и остроумен.

Хотя я и пытался убедить себя, что моему возвращению в Нью-Йорк мешает только эта злополучная история с Пристом (кстати, он оказался единственным человеком, который с полным пониманием слушал мои рассказы о мыле и подтяжках), однако были и всякие другие причины. Я не мог покинуть мать и Мери, ибо теперь они во всем полагались на меня; кроме того, нам предстояло решить, что делать с Уэствудом, — остаться ли жить в нем, когда закончатся все формальности по вводу нас в наследство, или продать имение. Помимо этого, отец владел частью паев компании «Северо-западная верфь и склад», и меня назначили одним из директоров фирмы. Нужно же было кому-то представлять интересы семьи. Таких осложнений, которые опутывали меня, словно паутина, оказалось десятки, но теперь-то я понимаю, что они были только предлогом, а отнюдь не причиной того, почему я остался. Остался же я потому, что так уж было предопределено всем моим воспитанием и всем образом моей жизни.