Мэрвин Майлс родилась и выросла в маленьком городке штата Иллинойс, название которого выветрилось из моей памяти. Ее родители умерли. У нее был женатый брат где-то в Калифорнии, но они почти не переписывались, и тетка в Чикаго. Ее отец когда-то имел мебельный магазин и вечные неприятности с бакалейщиком и мясником из-за несвоевременной оплаты счетов. Как-то она показала мне свою фотографию, относящуюся к тому времени, когда она училась в средней школе. С фотографии прямо перед собой, в объектив аппарата, смотрела простая, скромная девочка с прямой складкой губ и вызывающим выражением глаз. Волосы у нее были уложены в уродливую высокую прическу помпадур и скреплены позади огромным бантом в форме бабочки. На ней была блузка со стоячим воротником. Мэрвин как-то рассказывала мне, с каким трудом ее мать зарабатывала ей на наряды. Рассказывала она и о дочери владельца банка, некоей Лотти Лу, уехавшей потом в восточные штаты, в школу-интернат. Лотти Лу и другие девочки, вроде нее, приезжая на каникулы, первое время навещали Мэрвин, но потом стали постепенно сокращать свои визиты, пока и вовсе не перестали ходить. Окончив среднюю школу, Мэрвин перебралась в Чикаго, к тетке, которая и посоветовала ей поступить в университет. После смерти отца Мэрвин устроилась в одну из чикагских газет, а позднее выписала к себе мать — они жили в небольшой, однокомнатной квартире. Затем она поступила в чикагское отделение рекламного агентства Джекобе, а позже, уже после смерти матери, агентство предложило ей место в своей конторе в Нью-Йорке. Тут о ней и услыхал мистер Баллард, и теперь она зарабатывала семьдесят пять долларов в неделю. Столько денег она еще никогда не зарабатывала.

Часов в шесть мы вернулись в контору. У Мэрвин под глазами проступили темные тени. За столами почти никого не было, но в кабинете мистера Кауфмана горел свет. Мистер Кауфман, сняв пиджак, просматривал корректуру рекламы обуви.

— Мы закончили визиты, — доложила Мэрвин Майлс. — Я делала заметки, а мистер Пулэм стирал.

— Покажите заметки, — сказал мистер Кауфман.

Мэрвин открыла портфель и передала ему пачку напечатанных типографским способом бланков, заполненных карандашом. Мистер Кауфман перелистал их с ловкостью кассира в банке.

— А они что-нибудь говорили? — спросил он, пробегая взглядом одну из страниц. — Прочтите-ка мне вот это. — Он подал страницу Мэрвин.

— «Первый раз в жизни, — прочла она, — я не стану возражать, когда Френкель начнет снимать башмаки».

Я помню, что миссис Френкель действительно сказала что-то похожее, но не предполагал, что Мэрвин записала ее слова.

— Вот это материал! — потер руки мистер Кауфман. — Сердечность и колорит! Есть еще что-нибудь вроде этого?

— Сколько угодно, — ответила Мэрвин.

— Очень хорошо. Сделайте из каждой беседы маленький рассказ. Займитесь сейчас же. Я пробуду здесь всю ночь. Одну минутку, Пулэм.

Мистер Кауфман молча ждал, пока Мэрвин закроет за собой дверь.

— Ну-с, Пулэм, — начал он, — говоря между нами, мужчинами, существует ли в действительности женщина по фамилии Френкель? — Я сразу понял, куда он клонит. — Вы понимаете, уже несколько человек пытались провести подобные беседы. Очень уж соблазнительно просто положиться на свое воображение.

— Я могу дать честное слово, мистер Кауфман.

— Но что вы делали? Расскажите, как проходил ваш разговор.

— Сначала она хотела вызвать полицию, но я заверил ее, что в этом нет никакой необходимости, и сказал, что хочу постирать для нее какую-нибудь вещь. Ведь вы этого и хотели?

— И она выслушала вас?

— Конечно. А почему бы ей и не выслушать меня?

Мистера Кауфмана явно заинтересовал мой рассказ.

— Пулэм, — торжественно заявил он, — вы, как видно, умеете правильно подходить к людям. Ну, а теперь отправляйтесь к мисс Майлс и помогите ей составить отчет.

Мэрвин уже сидела в нашей каморке и, сняв шляпу, стучала на пишущей машинке.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Вначале мой вопрос вызвал у нее раздражение, но она тут же улыбнулась.

— Не будьте младенцем, — сказала она, — не то явится серый волк и утащит вас. Что еще потребовалось Кауфману?

— Он расспрашивал о миссис Френкель и болтал о сердечности и колорите.

— Это его любимый конек — сердечность, колорит… Он и мысли не допускает, что все это страшно глупо. А вы, кажется, произвели на него впечатление.

— Не вижу, почему бы это.

— Не важно. На меня вы тоже произвели впечатление. Сначала я подумала, что вы препротивный, а теперь вы мне нравитесь. — Мэрвин вынула из машинки лист бумаги. — Если хотите, можете выправить грамматические ошибки, а потом отдайте секретарю Кауфмана для перепечатки. Ну, а затем пойдите и купите для нас за счет фирмы кофе и бутерброды. А теперь не отвлекайте меня разговорами.

Никогда еще я не видел, что можно работать так быстро, сидя за машинкой. Мэрвин сжимала губы в тоненькую упрямую складку.

— Можете идти домой, если хотите, — заметила она. — Я и одна управлюсь, мне не привыкать.

— Ну уж нет. Может быть, я все же смогу что-нибудь сделать?

— Хорошо. Пойдите и принесите еще кофе.

Отчет она закончила в половине двенадцатого ночи и, закинув руки за голову, зевнула.

— Вот и все. Боже, как я устала! — проговорила Мэрвин и, поднявшись со стула, натянула на голову шляпку в форме колокола. — До утра!

— Я провожу вас.

— Не говорите глупостей.

— Уже поздно. Вам нельзя одной возвращаться домой так поздно.

— Вот еще! А с кем же, по-вашему, я обычно возвращаюсь домой?

Мэрвин жила на одной из Семидесятых улиц, между Лексингтон-авеню и Третьей авеню, и я повез ее на такси. Она сидела, откинувшись назад и наблюдая прищуренными глазами, как устремляются навстречу нам и убегают назад огни улиц.

— Когда-нибудь и у меня появится собственная машина. Вечерами, когда я задержусь в конторе, шофер будет ждать меня у автомобиля. Я буду иметь норковое манто и горничную-француженку и приглашу вас на обед.

— Отлично.

— Вам придется надеть белый галстук бабочкой и вести себя по-джентльменски. У меня станут бывать интересные люди — писатели, артисты, театральные деятели. К тому времени я стану совладелицей рекламной фирмы. Вы же знаете, что я не хуже других.

— Знаю.

— Вот мы и приехали. Вы подниметесь ко мне?

Она спросила об этом так, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном.

— Нет, спасибо. Я только хочу убедиться, что вы сумеете попасть домой.

Мы поднялись на каменное крыльцо, вошли в вестибюль, и Мэрвин достала из сумочки связку ключей.

— Как ни странно, но у меня есть свои ключи.

— Ну что ж, спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила Мэрвин и, несмотря на полумрак в вестибюле, я заметил, что она смотрит на меня.

— Спокойной ночи, дорогой, — повторила Мэрвин и поцеловала меня.

Ничего подобного я не ожидал, но Мэрвин сделала это так просто и естественно, словно и не могла поступить иначе.

— Спокойной ночи, — снова сказал я.

Почувствовав желание пройтись пешком, я расплатился с шофером такси и отпустил его. Ни раньше, ни потом со мной не случалось ничего подобного. Все мои восприятия внезапно обострились, я словно впервые увидел, как прозрачна ночь и как уличные фонари отбрасывают в темноту золотистые квадраты света. В воздухе чувствовалась весна, но не та, что в провинции, — сейчас мне казалось, что в Нью-Йорке времена года не зависят от смены сезонов во всем остальном мире. Теперь что-то роднило меня с этим городом. Впервые в своей жизни я оказался там, где мне нравилось, и впервые не чувствовал себя одиноким.

Как я уже говорил, все казалось мне естественным. Долгое время мне и в голову не приходило, что Мэрвин Майлс, возможно, вот так же целует, желая доброй ночи, каждого, кто провожает ее домой. Но даже и эта мысль меня не обеспокоила. Перед тем как уснуть, я все время вспоминал, что сказала она и что ответил я; помню, как я ломал голову над тем, о чем буду говорить с ней завтра и все ли на другой день останется таким же, каким было сегодня.