Отец начал громко сморкаться, что вовсе мне не понравилось.

— И совсем она не моя приятельница, — вставил я. — Просто мы немного знакомы, вот и все.

Отец многозначительно ухмыльнулся.

— Она не твоя приятельница, но ты все же пригласил ее на завтрак?

— Я даже не знал, что она придет. Корнелия Мотфорд — самый настоящий лимон, если хочешь знать.

— Так почему же нам предстоит лицезреть ее на завтраке?

— Не знаю. Спроси у мамы.

— Ну, хорошо, хорошо. Не понимаю, о чем тут разговаривать. — И отец снова высморкался. — Где Хью? Где херес?

— Джон… — начала было мать.

— Я полагаю, что Гарри и мистер Кинг уже достаточно взрослые люди и могут выпить по рюмке хереса. Все ребята в Гарварде пьют, не так ли, мистер Кинг?

Затем сверху спустилась Мери. Она заплела волосы косичками и надела белое, ниже колен платье; мне бросился в глаза нездоровый цвет ее лица.

Мери присела перед Билем в книксене, взглянула на меня с хитрым видом и усмехнулась.

— На завтраке у нас будет девушка Гарри, — объявила она.

— Мери! — укоризненно воскликнула мать. — Мери!

— Знаешь что? — вскипел я. — Если хочешь знать, то… — договорить мне не удалось, в вестибюле раздался звонок, и я почувствовал себя жертвой какого-то отвратительного заговора.

Кэй выглядела как иллюстрация из книги «Маленькая полковница, встречающая своего рыцаря». Волосы у нее были связаны на затылке тугим пучком, блузка накрахмалена, словно у сиделки. Сама она была худенькая, очень худенькая, но с полным лицом, ее карие глаза сверкали, а нос поблескивал.

— Здравствуйте, миссис Пулэм, — сказала она. — А я прогуливала своих собачек.

Вошел Хью с несколькими рюмками на серебряном подносе, и вскоре все мы перешли в столовую.

— Ну-с, — начал отец, когда мы уселись, — чего мы ждем?

— Молитву, дорогой, — ответила мать, — молитву. Ты забыл о молитве.

— Да, да! — «Благодарим тебя, боже, за все ниспосланное нам ныне… Во имя Иисуса Христа, аминь».

Я всегда чувствовал фальшь, царившую на семейных завтраках. Вот и сейчас, сидя за столом и перекидываясь заученными фразами, мы словно разыгрывали какой-то спектакль. Он продолжался и позже, когда мы перешли в библиотеку. Теперь я понимаю, что должен был чувствовать отец. Сначала он завел речь о футболе, затем о том, как изменился Гарвард с тех пор, как он учился там, потом перешел на президентов Тафта и Теодора Рузвельта. Он утверждал, что Теодор Рузвельт опасен для общества и что его нападки на людей, наделенных чувством собственного достоинства и своими трудами поднявших страну до ее нынешнего положения, подрывают доверие к ней. Биль поддакивал отцу, но не думаю, что искренне. Он обычно только смотрел и слушал.

— Здравомыслящий юноша, — одобрительно отозвался о нем отец, когда Биль ушел. — Первый благоразумный человек среди твоих приятелей, которых ты приводил к нам.

Я никак не мог понять, почему Биль здравомыслящий и благоразумный, если он за все время почти не раскрывал рта.

— Настоящий джентльмен, — добавила мать, — и самый приятный молодой человек, которого я когда-либо встречала.

Я никак не мог понять и того, почему она считает его приятным, — разве только потому, что Биль в гостиной разговаривал об Иннесе.

Я не сомневался, что мои домочадцы вели себя отвратительно, что никогда еще они не выглядели такими глупыми и скучными.

— Нет ничего хуже этих воскресных завтраков, — оправдывался я перед Билем Кингом.

— Как и в любом другом доме, — ответил Биль.

— Как и у вас?

— Везде так. Боже милосердный, до чего же все это грустно!

— Почему грустно?

— Да потому, что они так старались. Грустно потому, что нам не нравится все, что они делают. У нас одно на уме, а у них — совсем другое.

Именно тут я впервые понял, что Биль умен.

— Твоя мать считала, что ты подпрыгнешь от радости, когда узнаешь, что она пригласила на завтрак эту маленькую… как ее там, — заметил Биль.

Вот так — «как ее там…» — он и назвал Кэй.

— Грустно потому, — продолжал Кинг, — что твой отец так любит тебя и эта любовь делает его таким смешным. Грустно потому, что так уж устроен белый свет.

Я думаю, что Биль мог бы отлично зарекомендовать себя в Гарварде, если бы захотел. Правда, у него не было полезных связей, но если бы, он не так увлекался своим драматическим кружком и уделял столько же времени чему-нибудь другому, ну, например, работе в «Лампуне», если бы он хотел наладить отношения с людьми, с которыми я знакомил его и которым он обычно нравился, вполне возможно, что его бы избрали в клуб. Вся беда в том, что он не хотел беспокоиться, не хотел предпринимать никаких усилий в этом направлении. Так, когда Кэй Мотфорд пригласила его на бал в «Сомерсете» по случаю ее совершеннолетия, Биль отклонил приглашение. Отказом ответил он и на приглашение пойти к Брэдбери. В то время как все прямо-таки с ума сходили, стремясь попасть в какой-нибудь клуб, Биль попросту уклонялся от полезных встреч с полезными людьми. В общем, он никогда не стремился поступать так, как поступил бы каждый на его месте.

Биль заставил меня однажды сильно рассердиться. Это произошло на первом курсе, вскоре после того как Боджо Браун на встрече с Дартмутом вывихнул ногу. Ковыляя на костыле, Боджо добирался до футбольного поля и наблюдал за тренировкой; он понимал, что не успеет поправиться настолько, чтобы принять участие в матче с командой Иэльского университета. Все в нашем общежитии очень жалели его. Пока Сэм Грин, готовясь к экзаменам, жонглировал футбольным мячом, Боджо сидел тут же в комнате, поставив рядом костыль, и следил за каждым движением Сэма. Стоило кому-нибудь зайти в комнату, он сейчас же принимался рассказывать, как произошло с ним несчастье.

— Так вот, слушайте, ребята, — начинал он. — Я хочу, чтобы вы ясно представили себе, как это случилось. На всем свете не сыщешь человека, — повторяю, на всем свете! — который мог бы похвалиться, что это из-за него я растянул связки ноги, если только, конечно, я был бы наготове. Но этот подонок из Дартмута терпеть меня не мог и задался целью «подковать». Он так потом и заявил. Но если я наготове — никому не удастся вышибить меня из игры.

— Правильно, Боджо! — соглашались присутствующие. — Ну и парень же этот Боджо!

— Так вот, слушайте, — продолжал он. — Случилось это так… если вы мне не верите, Сэм Грин подтвердит. Ты ведь видел, Сэм?

— Видел, — подтверждал Сэм. — Мы как раз были на десятиярдовой линейке, и я все видел.

Как только Боджо и Сэм начинали свой рассказ, мы тоже переносились мысленно на эту линейку.

— Макс руководил игрой через меня, как всегда, когда он хочет, чтобы первый гол забили мы. Ну, я сбил этого слюнтяя с ног, и мы пробежали ярдов пять. Пробежали бы и все десять, если бы мяч был у тебя, Сэм.

— Ну нет, — отозвался Сэм. — Не думаю, Боджо.

— Ты бы пробежал. Ведь разрыв между игроками противника был чуть ли не в милю шириной. Но тут раздался свисток. Тайм закончился. Я стоял и отдыхал, ничего не подозревая, и в эту минуту он дернул меня за ногу, и я плюхнулся на него.

— Это как же понимать? — поинтересовался я. — Он дернул тебя за ногу?[14]

— Бог ты мой! — воскликнул Боджо. — Ты что, разучился понимать английский язык? Я стоял, ни о чем не думая, и собирался переступить через него, а он утверждает, что я наступил на него. Сэм, ты же прекрасно знаешь, что я не наступал. Я лишь хотел переступить, чтобы уйти с его пути.

— Правильно, Боджо, — подтвердил Сэм. — Он лежал врастяжку. Зачем бы тебе наступать на него?

— Так вот, ребята. Я только переступил через него, ни о чем не думая, а он схватил меня за ногу. Он заставил меня потерять равновесие, связки у меня растянулись, и я сел ему на голову. Мне показалось, что у меня начисто отвалилась нога, и все только потому, что он застал меня врасплох. И знаете, что он потом сделал?

— Что? — спросил я. — Боджо всегда хотелось, чтобы кто-нибудь спрашивал его об этом.