С изумлением слушали Ури и Узи мудрую речь цадика. Итак, цадик возьмет этрог только у одного из них. Новое положение породило и новое направление мысли. «Конечно, здорово, привезти домой ароматный заморский плод, пусть даже и после праздника, но оказать услугу цадику куда важнее. Хорошо бы раби предпочел мой этрог», — подумал Ури. «Прекрасно помочь цадику в серьезном деле, но все же не порадовать домашних для меня слишком тяжело. Пусть бы раби оставил мне мой этрог», — подумал Узи. А мысли, что пронеслись в головах двух друзей, цадик прочел на их лицах.

— Дорогие гости! Я вижу, вы оба хотите помочь доброму делу. Поэтому, чтобы ни одного из вас не обидеть, я возьму этрог наугад, — сказал раби, прикрыл одной рукой глаза, протянул другую руку к столу, на котором покоились чудесные плоды, и взял этрог Ури, подглядывая через незаметную щель между пальцами.

— Завтра, с Божьей помощью, начнется праздник Кущей, и оба вы, Ури и Узи, приглашены в наши шалаши, — сказал раби, сердечно обнял обоих и оставил их одних.

И только раби сделал свой выбор, как странная метаморфоза произошла в душах его почетных гостей. Ури, которому минуту назад казалось необычайно важным угодить цадику, с горечью подумал, как будет разочаровано его семейство, не получив желанного этрога. А Узи сожалел об упущенной возможности сблизиться с раби, и, что обидно, из–за пустяка — этрог–то и следующей осенью не поздно домой привезти. Ужасно огорчились они оба, но себя не выдали.

— Как хорошо! Я, верно, получу благословение раби, — промолвил Ури.

— А я предвкушаю, как бросятся мне навстречу жена и детки, и я не обману их ожиданий, — сказал Узи.

Зависть кладет начало раздору. Тяжело человеку смотреть на чужую радость, и уж воистину несчастен он, если и тот, кому он завидует, завидует ему.

Вот и наступил осенний праздник — праздник Кущей. И молились, и пели, и танцевали, и ели, и пили в шалашах хасиды, а с ними их любимый раби и его дорогие гости. У всех было хорошо и весело на сердце, и только у Ури да у Узи кошки скребли на душе. И безосновательные подозрения искали себе основания, и все холоднее один к другому становились друзья.

— Мне кажется, Ури, да, что там кажется, я своими глазами видел, как ты слегка подтолкнул к цадику свой этрог! А еще друг! — не выдержал, наконец, Узи.

— Ты лжешь, Узи! Я наблюдал за тобой и заметил, как ты отодвинул подальше от раби свой этрог! Друзья так не поступают! — вспылил в ответ Ури.

Трудно сказать, куда бы завел бывших друзей такой разговор, но тут вошел цадик и давай их обоих горячо благодарить, и все хасиды стали с ними прощаться — окончился праздник Кущей. И раби был особенно счастлив в этот день, ибо расчет его подтвердился, и он прочно помирил своих хасидов, и никто из них о былой ссоре не вспоминал и вспоминать не собирался. А то, что Ури и Узи, неразлучные прежде друзья, поссорились, так в этом никто не виноват, вернее, никто не виноват, кроме них самих. А, возможно, и их вины нет, ведь из двух ссорящихся виноват тот, кто умнее, а Ури и Узи во всем равны. Они и виду не подали, что раздружились, и раби даже не узнал об этом.

«Все расселись? Все сыты? Все довольны?» — с такими словами обращается раби Яков, цадик из города Божин, к своим хасидам. Вопрос звучит риторически, ибо хасиды давно и прочно сидят за столом, отменно сыты борщом, которым их потчевала Голда, жена раби Якова, и не скрывают своей радости, предвкушая еженедельное развлечение — сказку на исходе субботы. «Прошу унять веселье. Вы услышите страшную историю о том, как в некую семью пришла беда, а за ней еще и еще. И только цадику было под силу спасти от гибели еврейские души», — высокопарно и многообещающе изрек раби Яков и начал рассказ.

У одного еврея арендатора была красавица жена по имени Хава. Чета молодая, дети еще не народились. Арендатору во что бы то ни стало хотелось побыстрее разбогатеть, и потому трудился он денно и нощно, не щадя себя. То ли от непосильной работы, то ли от слабости здоровья, то ли еще от какой скрытой от нас причины, а только охотник до богатства надорвался, заболел и вскоре умер. И оставил после себя молодую вдову.

Хава безмерно горевала о потере любимого мужа. И даже после года вдовства и слышать ничего не хотела о новом браке, к которому склоняли два ее брата. А жила Хава далеко от ближайшего города, на хуторе, где стояли всего несколько домов — покойного арендатора, братьев Хавы, да еще два–три дома.

Проходит еще год. Хава тоскует одна–одинешенька в большом пустом доме. Имущество, что осталось от мужа почти все распродано, а других доходов у нее нет. Братья всегда рады помочь, да только не деньгами — жен своих гневить не хотят — а добрым советом или хорошим сватовством. Пустыня в душе молодой женщины. Нет ни любви, ни ласки, и опереться не на кого. «Бедняжка!» — непроизвольно вырвалось у Голды. Строгий взгляд мужа восстановил порядок.

Раз в темную зимнюю ночь, когда завывал ветер, и мела метель, раздался стук в дверь. Сердце Хавы сжалось от страха. Молодой мужской голос просит впустить.

— Откройте, люди добрые! Я сын помещика. Сбился с пути. До костей промерз. Лошадьми не могу править — сами везут неведомо куда. Из последних сил от саней до крыльца дополз. Не впустите — я погиб! — доносится глухой голос снаружи.

— Как могу впустить я вас, барин? Вы мужчина, а я одинокая женщина. Что люди скажут? — вопрошает Хава из–за двери.

— Не будет вам от меня дурного, госпожа! Не дайте молодой жизни пропасть. Протяните руку помощи, сто крат добром отплачу!

У Хавы не каменное сердце. Открыла двери терпящему бедствие путнику. И эта минута положила начало решительной метаморфозе в жизни ее. Моливший о спасении вовсе не был злоумышленником. Только лишь с помощью Хавы несчастный сумел добраться до кушетки в горнице. Ноги и руки отморожены, тело дрожит, как в лихорадке, сильный жар.

Как умела, Хава лечила своего найденыша. Неделя–другая, и молодой помещик встал на ноги. И настало время гостю уезжать восвояси, да он не торопится. И Хава не гонит его. И совсем не трудно догадаться о причине такой медлительности: меж молодыми возникла любовь. Добрый и честный барин предложил Хаве руку и сердце, а та плачет в ответ горючими слезами.

— Как же я выйду за тебя, мой милый? Семья от меня отступится, община меня проклянет, да и как я изменю вере отцов?

— Ничего не бойся, любимая Хава. Я знаю священника, что согласится без свидетелей обвенчать нас, и тайна эта навеки останется между нами, и брак наш будет Богом благословен, и ты сохранишь свою веру.

И доверилась Хава мечтателю–жениху, и уехала с ним, хоть на душе и скребли кошки. Вышло же дело плохо, и рухнул дом на песке. Отец прознал про сыновний план и пригрозил, что лишит сына наследства, если тот обвенчается с нехристианкой. Тогда молодой барин зовет Хаву за границу: «К чему нам обряды? Прочь предрассудки! Будем жить друг для друга ради нашей любви, дорогая Хава.» Преисполненная благочестия, с болью и гневом Хава отвергла безумный замысел и, разочарованная и обманутая, вернулась домой.

«Воистину несчастна я. А за беспутство нет мне прощения. Что скажут благородные и праведные братья мои?» — думала горемычная. «Блудница! Падшая! Распутница!» — наперебой поносили Хаву братья и их жены, пронзая воздух безжалостными и справедливыми словами. «Позор семье, позор нашей вере!» — немилосердно гудел беспощадный набат. Хотя для чего эта брань? Сила и без того на их стороне.

Обхватила голову руками, опустила лицо, молчит грешница.

Стихла буря. Блеклые дни слагаются в тусклые недели, а те выстраиваются в безжизненные месяцы, и проходит год. Нет во всем мире человека несчастнее Хавы. «Родным я не нужна, любви не достойна, и надежды нет. И никто не подаст руку помощи», — так рассуждала бедная Хава и уж задумала оборвать нить своей жизни.

Не успела. Возникла новая фигура. И опять христианин. Купец и богач, горячий и непреклонный. Он влюбился в Хаву без памяти, тотчас признался ей в этом и, не шутя, заявил, что убьет и себя и ее, если получит отказ. Угроза, впрочем, была излишней. Истосковалось безмерно женское сердце. Любя, Хава бросилась в объятия счастливого купца. Быстро обо всем сговорились. Купец уезжает устроить дела. Через неделю вернется и забрет Хаву. Они обвенчаются в церкви. А перед венчанием Хава примет христианскую веру. Главное — хранить замысел в тайне.