Вот как–то зашел хасид в трактир выпить рюмку водки, закусить и отдохнуть. Кругом все столичные евреи. Солидные, бородатые, ермолки на головах. Говорят о делах, о деньгах. Как водится, жалуются друг другу на тяготы жизни, о бедствиях своих нескончаемых рассказывают, Бога благодарят. «Вот счастливые люди, все у них исправно, живи да радуйся. Когда–то и я был таким же везучим. Не замечал своего благополучия, а как свалилось горе, оценил потерянное», — думает хасид. Кто знает, что нам легче: пересиливать беды или забыть преуспеяние?

Сел за стол к хасиду купец, возврашавшийся с ярмарки. Человек воспитанный, увидел, что напротив сидит еврей, и, обращаясь к тому, говорит, что вот, мол, хоть сам он и не еврей, но пища еврейская ему очень даже подходит, а водка тут отменная. И высказался в том смысле, что среди племени этого встречаются честные люди. «Чтобы завоевать любовь всякого еврея, нужна одна и та же тонкая лесть», — подумал. Хасид слушал рассеянно и глядел на купца стеклянными глазами. Слишком уж велика была печаль его, чтоб оценить по достоинству благонамеренность собеседника. Тут купец прибег к самому сильному аргументу в пользу инородца, сказав, что даже в самом слабом своем пункте — вере — евреи стали обнаруживать признаки просветления ума. Его друг, молодой священник, сумел убедить образованного еврейского парня принять христианскую веру. С парнем и невеста его. Скоро окрестят и обвенчают счастливую пару.

Хасид встрепенулся, понял: кажется, напал на след. Любезный собеседник его без утайки рассказал все, что знает. Беглецы скрываются в монастыре, под охраной сторожей и защитой истинной веры.

Итак, хасид отправляется в монастырь. «Врагам моим влезть бы в эту шкуру», — думает несчастный, с трудом передвигая непослушные ноги. И чем ближе подходит он к кирпичным стенам и башням, тем труднее идти.

Строгий и неподкупный страж никак не возьмет в толк, для какой такой надобности еврей хочет проникнуть в монастырь. Не видя иного средства добраться до цели, хасид, приведя универсальный и безотказный довод, вошел вовнутрь, вернул кошелек в карман, и принялся разыскивать пропажу.

На удивление быстро и просто нашел хасид Лейзера, сына своего блудного. Сидит себе Лейзер в беседке неподалеку от входа в монастырь, погружен в мысли. «Сынок! — вскричал хасид, завидев беглое дитя, — слава Богу, жив. Здоров ли?» На лице Лейзера на мгновение засветилась радость, но на смену ей тотчас пришел испуг. «Зачем ты здесь, отец? Хочешь вернуть меня? Мое решение непреклонно. Наше решение. Я по–прежнему люблю тебя и мать, а Мирьям плачет о своей бедной матушке, но мы не отступимся. Завтра крещение, а вскоре венчание. Прощай отец», — выпалил единым духом сын и повернулся к отцу спиной. «Роковой шаг еще не сделан. Значит, я не опоздал. Значит, есть надежда», — Смекнул хасид. «Будь по твоему. Я ухожу. Возьми этот конверт. В нем записка для тебя от нашего цадика», — вымолвил хасид и направился к выходу.

Тут рассказчик сделал паузу и осмотрелся по сторонам. «Как вы думаете, хасиды, что написал раби Эфраим? — задал вопрос реб Гирш, обращаясь к затаившей дыхание аудитории. Поднялся шум. Предположениям и версиям не было конца. Когда раби Яков восстановил порядок и передал слово рассказчику, тот торжествующе провозгласил, что всего лишь полстрочки было в письме: «Лейзер, помни Бога своего и народ свой. Эфраим, хасид.»

— Увы, не перевелись такие евреи, которые не верят в очевидную вещь: подлинный–то цадик творит чудеса! — продолжил реб Гирш.

— Таких маловеров называют скептиками, — вставил свое слово Шломо, любимый ученик раби Якова, получивший, как известно, европейское образование. Удостоившись осуждающего взгляда учителя, Шломо притих и не мешал более рассказчику, который продолжал.

Скупые слова цадика в мгновение ока перевернули душу отступника. Чем проще сказанные слова мудреца, тем глубже смысл несказанных им слов. Перед мысленным взором Лейзера промелькнули картины детства, хедер и меламед, синагога и раввин, праздники пасха и пурим. Неужели покончено с этим? Чудесное сияние святости цадика превратило бессильного и бесплодного скептика в правоверного. Лейзер бросился прочь из монастыря. Догнал отца, обнял его.

— Я вновь с тобой, отец, — высокопарно изрек сын и уронил голову ему на грудь.

— Мы с матерью не сомневались, что раби Эфраим вернет нам сына. Но где же Мирьям? Ее надо спасать, нельзя медлить, ведь она же девица! — Воскликнул хасид, глядя в глаза сыну. Лейзер отвел взгляд, и краска залила его лицо.

— Отчего ты медлишь?

— Я боюсь возвращаться в монастырь, как бы меня ни удержали силой, — ответил Лейзер потупившись.

Хасид отважно ринулся к тяжелым железным воротам и вывел Мирьям на волю.

Лейзер спасен и вернулся к родному очагу. А озабоченный богач вновь сидит у раби Эфраима. «Дети возвращены, но история не окончена. Ты знаешь, раби, что я имею в виду. Каков твой совет?» — спрашивает богач. Цадик задумался. Затем тяжело вздохнул и развел руками. «Деньгами поправишь дело. Другого не дано», — ответил он. Подумавши еще, просиял лицом и добавил: «Не горюй, хасид. Невинность граничит с глупостью. Познание через грех почетнее праведного невежества.»

Лейзер пошел по стопам отца. Стал завсегдатаем в доме у раби Эфраима, слушал слово цадика. Теперь он хасид, лучший ученик нашего раби. Женился с Божьей помощью, и детишки есть. Раби Эфраим не шутя пророчит ему чудесное будущее, уверен, что Лейзер станет большим знатоком Торы, умножит свою мудрость и обретет собственных учеников. Кобринск уже сейчас гордится будущим мудрецом.

— Вот и вся история, дорогие хасиды, — закончил реб Гирш.

— Нет не вся! — разорвал тишину отчаянный возглас Голды. Лицо ее горело от гнева, — Я поняла лишь, что вы у себя в Кобринске растите нового праведника. А позволь узнать, реб Гирш, что сталось с бедной вдовой и ее доверчивой и несчастной дочерью Мирьям? — сурово спросила жена раби Якова.

Сколько ни урезонивали сердитую Голду ее муж и реб Гирш, та упрямо стояла на своем, требовала ответа. Наконец, нехотя и иносказательно рассказчик дал понять неуемной Голде, что и на долю бедных женщин выпала частица счастья. Они уехали далеко–далеко, в другой город, неизвестно в какой. И есть слухи, что мальчик вырос умный. Учится в хедере, радует мать и бабушку. «Однако, — возвысил голос реб Гирш, — у нас в Кобринске об этом не говорят, тем паче с Лейзером. Да и от меня вы ничего не слыхали, — многозначительно закончил рассказчик.

— В Европе это называется «скелет в шкафу» — вновь не удержался вставить слово разносторонний Шломо.

— Шломо! Я прошу прекратить кощунственные речи! Не хочу слышать в своем доме ни о каких скелетах! — воскликнул и без того раздраженный раби Яков и гневно хватил рукой об стол.

Голда молча и сердито гремела посудой у печи. «Молвы боятся, а не совести», — думала. Реб Гирш растерянно молчал. Гости тихо расходились. На сей раз нехарактерно и на фальшивой ноте закончились проводы субботы в доме раби Якова, цадика из города Божин.

Эта история приключилась неподалеку от города Кобринска. В ту пору главой тамошних хасидов был цадик раби Эфраим. Когда раби Эфраим гостил в городе Божине у раби Якова, он из скромности не захотел говорить об этих событиях во всеуслышание, а поведал о них раби Якову с глазу на глаз, ибо полагал, что похвальнее всего те добрые дела, что остаются в тени. А уж раби Яков в свою очередь передал рассказ друга своим хасидам. Вот что они услышали.

У одного богатого помещика служил еврей в должности арендатора. В работе он был прилежен, а, главное, слыл в своем местечке, что расположено совсем рядом с Кобринском, знатоком Торы, и много времени отдавал учению. Жена его держалась того мнения, что неплохо бы ему иной раз сделать исключение и заглянуть в книгу прихода и расхода, а не в Святую книгу, но не будем осуждать женщину за неразумность, а лучше оценим по достоинству ее умение держать при себе такие странные мысли, и не высказывать их вслух и не огорчать мужа.