Побледнел Акар, вышел из синагоги и уж никогда более не разговаривал с раби Зэевом.

Как–то на постоялом дворе по дороге на ярмарку подружился Акар с таким же, как он сам, торговцем и хасидом, и тот зазвал его к себе в гости. Навестил Акар нового друга, и познакомился у него дома с цадиком раби Ионой.

Легкий и веселый нрав у раби Ионы. Оттого, должно быть, многие не сразу и верили, что перед ними мудрый цадик — все шутит да смеется. Хасиды любят его безоглядно. Хорошо людям с ним — кто похвалы заслужил — получит ее, у кого камень на сердце — для того есть слово утешения, а кто провинился в чем — тот ничего от раби не услышит.

Как почувствовал Акар, что цадик проникся к нему доверием, так и рассказал ему о своей беде. И о прежнем раби своем не умолчал. Цадик внимательно выслушал своего нового хасида.

— Повтори, дружище, чего нет у раби Зэева? — спросил цадик.

— Альтернативы у него нет, — ответил Акар.

— И у меня ее нет, — сказал цадик, тепло обняв за плечи собеседника.

— Это значит… — запинаясь, начал Акар, но цадик не дал ему договорить.

— Это значит, что я употреблю всю мою силу, что есть у меня на Небесах, дабы осчастливить тебя и жену твою. Клянусь, дорогой Акар, родится у тебя сын! Я твердо знаю, где кончается благо одного, кончается благо всех. Я помогу одному несчастному, и тем хоть на самую малость облегчу общее бремя, — сказал раби Иона.

Не помня себя от счастья, примчался хасид домой. Да, что там примчался — на крыльях прилетел! И, захлебываясь от восторга, с порога рассказал жене о великой новости и о своем новом раби. Доброе сердце лечит рану, нанесенную трезвым умом. Нет меры радости, когда отступает беда.

— Вот будет у нас наследник, и стану его учить всякой премудрости, — мечтает Акар.

— Как ты, муженек, его учить станешь, коли сам ты неуч! — смеется жена.

— Права, женушка, права! Родится с Божьей помощью сын, и, клянусь, засяду за книги и с головой уйду в Святое писание. А ко времени, что подрастет дитя, достанет знаний в моей голове поделиться с ним.

И прошло время. Год ли, два ли, три ли, а только настал срок, и родился у Акара сын. Утихли подобающие случаю торжества, и преисполненный благодарности к цадику и к самому Господу Богу, уселся богач реб Акар за книгу Торы и окунулся в учение.

Страшно коротко было счастье богача и жены его. Младенец заболел и вскоре умер. И много лет томимые одиночеством бездетные супруги познали горе вдесятеро больше прежнего. А Акар хоть и малограмотен был, но умен от природы. И пристрастился к учению. Искал и находил в Святом писании утешение и забытье. А у женщины этого спасения не было.

Реб Акар читает денно и нощно Святые книги. Заброшены дела, чахнет торговля. Сам не заметил богач, как разорился. А когда последняя вещь из дома была продана, и ни еды ни денег совсем не осталось, оделись в рубище реб Акар и жена его, заколотили двери и окна дома и отправились пешком бродить по белу свету и просить подаяние.

Горе и невзгоды сломили женщину, и Акар овдовел. И скитался несчастный в одиночку и все корил себя: «Вот, не клялся бы я прилепиться к книге на старости лет, хоть и несчастный был бы, но не вдовый и не нищий». А раби Иона горюет и говорит своим хасидам: «Моя это вина, и нет мне прощения. Зачем дал клятву этому хасиду? Лучше не знать счастья, чем узнать на миг и потерять навсегда». А еще горше раби Зэеву: «Ненавистен мне мой язык. Это я своей страшной клятвой погубил Акара и несчастную жену его».

Нет хуже наказания, чем раскаяние, когда не можешь оправдаться перед собственным судом.

— Весьма прискорбно начало истории, которую вы, дорогие мои хасиды, сегодня услышите от меня, — полным печали голосом произнес раби Яков, цадик из города Божин, обращаясь к ученикам, собравшимся в его доме на исходе субботы. Слушатели насторожились.

— Представьте себе, друзья, — продолжал раби Яков, — что и среди нас, евреев, встречаются завистники, недоброжелатели, и, что более всего достойно сожаления, доносчики.

Видя, что столь необычайным вступлением он вполне завладел вниманием слушателей, раби начал рассказ.

Великий мудрец и подлинный праведник стал жертвой злого наговора. Завидуя добродетели, люди приписывают ей преступления. Враги цадика и ненавистники хасидов, наши же евреи, подали ложный донос властям. Обвинили его в измене Империи и в злоумышлении против Императора, в подстрекательстве евреев к бунту и в сочинении пасквилей на неевреев. Могут ли быть в глазах властей преступления тяжелее этих?

В городке, где жил мудрец, появились царские осведомители и тайные агенты. Следят за каждым шагом цадика, составляют доклады и шлют их в столицу. А вскоре по улицам города прогремела арестантская карета черного цвета, а в ней — жандармы. Вывели они за ворота маленького седого старика, посадили промеж себя и скомандовали кучеру ехать. Умчалась в царскую столицу черная карета, и увезла мудреца на суд и, кто знает, может быть и на расправу на радость врагам и на горе честным людям.

Заточили невинного старика в крепость, куда сажают злодеев и убийц, врагов царя и отечества. Однако, царским законникам известно, что это узник другого рода. Слухи о мудрости цадика дошли до столицы, достигли ушей Государя Императора и его высших сановников. Умнейшим из них было доверено разбирать деяния раби и судить его. Ежедневно являлись судьи в каменный каземат, задавали цадику каверзные вопросы, но неизменно получали на них простые и мудрые ответы.

Воочию видят важные хранители закона, что волны лжи рассыпаются в мелкие брызги, ударяясь о камень истины. Кто может доказать, тому нечего бояться. Мудрец достойно отвел от себя клевету недругов. Но тут настала трудная минута для цадика.

— Отчего это, почтенный раби, — обратился к цадику старший из судей, — ты пишешь в сочиненных тобой книгах, что душа всякого еврея непременно содержит хоть малую частицу добра, а вот душа нееврея никакого добра в себе не несет? Выходит, ни я сам, ни судьи твои напротив тебя сидящие, ни жены и ни дети их, ни Государь Император — никто из нас, грешных, не удостаивается твоей милостивой похвалы за доброту? — спросил он.

— Наговор не ополчается против непогрешимости, он лишь преувеличивает, но не возникает на пустом месте, — заметил сановник в черной рясе, но старший судья остановил его.

— Сказанное тобой до сих пор поразило нас безошибочностью мудрых твоих суждений, поэтому мы с тревогой ожидаем ответа на этот вопрос. Объясняй, мудрец, в простых словах, чтобы мы поняли тебя, — закончил судья.

Цадик задумался. Разве можно просто и понятно раскрыть несведущим глубины тончайшей мудрости? А если бы даже такое было возможно, какой смельчак решится возносить себя перед своими судьями? А если кто и отважится на такое безрассудство, то не заслужит ли безумец более порицания, нежели похвалы?

Долго думает цадик, очень долго. И тут замечает он, как разом просветлели тревожные лица высоких сановников. Заулыбались судьи, засмеялись, заговорили между собой.

— Мудрейший раби, — снова обратился к цадику старший из судей, — наша вера отнюдь не говорит нам, что наш народ менее добр, чем твой, да и по простому здравому размышлению мы сами это понимаем. Ты промолчал, и от того не поколебал нашу уверенность. Боюсь, на сей раз ты ошибаешься, мудрейший раби, — сказал судья.

Вздох облегчения вырвался из груди старика, и он засмеялся вслед за судьями.

А уж потом, когда цадик вновь оказался на свободе и частенько рассказывал хасидам о страшных днях, проведенных им в застенках, он любил вспоминать, как спросили его о добрых и недобрых душах и как ловко он выскользнул из рук своих судей.

— Я не назвал никаких оснований того, что написал в книгах, я просто промолчал. Но все, что я говорил прежде, убедило судей, что правда на моей стороне, и умно поступили эти вельможи, что не стали настаивать на ответе, — так говорил мудрец своим хасидам.