Вот почему об успехах Алексея Федоровича Акимова начали говорить как о явлении обычном, естественном, что, впрочем, само по себе является признаком великой победы. Ведь обычным и естественным считают то, что носит повсеместный, широко распространенный, массовый характер.

Поиски «какого-нибудь дела», как он выразился, привели шестнадцатилетнего Алексея Акимова в Москву, на самолетостроительный завод «Дукс». Здесь он третьего мая 1917 года был принят в Коммунистическую партию, участвовал в октябрьских боях, вступил в отряд Красной гвардии, с которым уехал на фронт. Но уже через полгода рабочего-красногвардейца, проявившего себя в боях с врагами, направили в охрану Кремля. Так Алексей Акимов попал во вторую цепь кремлевских часовых.

Он стоял чаще всего на посту в приемной Владимира Ильича Ленина или на лестнице, которая вела в его кабинет. Но иногда ему приходилось выполнять и другие поручения — мчаться, например, на самокате на радиостанцию или телеграф и передавать особо важные ленинские телеграммы. В таких случаях он увозил с телеграфа не только подлинник телеграммы, но и телеграфную ленту.

И вот после передачи одной из таких депеш Ленина телеграфист сказал Акимову, что ленту он не отдаст, а будет хранить у себя, на всю жизнь, и будет передавать ее детям и внукам.

— Не имеешь такого права, — возразил Акимов.

— Имею, — настаивал телеграфист, — я, можно сказать, день и ночь все депеши Ленина передаю, а человек я уже не молодой и хочу сохранить себе что-нибудь, чтобы и после моей смерти все знали.

— Нет, — прикрикнул Акимов, — такого приказа нет, чтобы телеграфисты оставляли у себя депеши нашего вождя революции.

Но тут нашла коса на камень: телеграфист взял со стола свернутую в кружок ленту и спрятал в ящик.

— Я сам скажу Владимиру Ильичу, и он не откажет, — телеграфист даже отвернулся и сделал вид, что собирается что-то передать по своему аппарату.

— Положь ленту на стол, — крикнул Акимов.

— Не шуми, самокатчик, — с усмешкой ответил телеграфист, — еще молод кричать на меня.

Акимову тогда шел девятнадцатый год, и намек на его молодость воспринимался им, как оскорбление. К тому же Акимов приехал не на своем самокате, как тогда говорили, а на дежурной кремлевской машине — депеша была срочная и важная, говорили даже, что на той машине ездил Керенский, а до этого какой-то царский сановник — не то министр двора, не то комендант Петрограда. Словом, тот факт, что теперь на той быстроходной по тому времени машине приехал Алешка Акимов, имел для него немаловажное значение, и он чувствовал и вел себя не как один из многих кремлевских самокатчиков, а как курьер особой важности. Вот почему слова телеграфиста о молодости и презрительное, как Акимову показалось, слово «самокатчик» он стерпеть не смог и, вынув наган, направил его на телеграфиста.

— Стой, стрелять буду, — еще громче прежнего крикнул он.

— Стою, — оторопел телеграфист.

— Подними руки вверх, — скомандовал Акимов.

Телеграфист поднял руки, а Акимов, держа в одной руке пистолет, другой открыл ящик, достал ленту с ленинской телеграммой, скомандовал «вольно» и быстро пошел с телеграфа. Уже на ходу он спрятал наган в кобуру и, не оглядываясь, с чувством исполненного долга вскочил в ожидавшую его машину и помчался в Кремль.

Но когда он вернулся к секретарю Ленина с подлинником телеграммы и телеграфной лентой, к Акимову подошла молодая женщина и тихим голосом сказала:

— Молодой человек, пройдите, пожалуйста, к Владимиру Ильичу, он хотел вас видеть.

Акимов был убежден, что его ждет новое ответственное задание, и он вошел в кабинет Владимира Ильича бодрым строевым шагом, как того требовал от всех часовых командир роты.

— Явился по вашему приказанию, товарищ Председатель Совета… — начал Акимов.

— Постойте, постойте, — остановил его Владимир Ильич, — это вы, товарищ Акимов, были сейчас на телеграфе?

— Так точно, — вытянулся Акимов.

— Что же вы там натворили, товарищ?

Акимов хотел все по порядку рассказать — как его оскорбил телеграфист, как он самовольно спрятал важную депешу вождя революции, но Владимир Ильич снова спросил:

— Это верно, что вы угрожали телеграфисту оружием?

— Верно, товарищ Ленин, — ответил Акимов, — действовал как подсказывала обстановка.

— Вот как, — удивился Ленин, — а вы знаете, молодой человек, какую телеграмму вы везли?

— Нет, товарищ Ленин, не знал, — признался Акимов, — не имею права…

— Это был выговор одному важному лицу за нарушение закона, за превышение власти. А вы что сделали? Еще хуже того лица, — угрожали оружием своему же товарищу? — Ленин остановился перед Акимовым.

— Простите, Владимир Ильич, — начал Акимов, но, увидев перед собой усталое лицо Ленина, его воспаленные глаза (разговор происходил поздно вечером), осекся, замолчал, по-мальчишески покраснел.

— Дело не в прощении, молодой человек, — Ленин вернулся к своему столу, — вы должны это понять — вам доверили оружие, а вы направили его против друга. Вы же представитель новой власти, а сами же допустили беззаконие, произвол. Вот что вы натворили, молодой человек.

Акимов пытался что-то объяснить Владимиру Ильичу, но, сам того не замечая, произносил мало вразумительные фразы: «Хотел, чтобы лучше…», «Виноват, по глупости…», «Думал — революционный порядок». Акимов встречал Ленина в ночные часы, когда Владимир Ильич возвращался с прогулки или шел в позднее время из совнаркомовского кабинета в свою квартиру. Ленин шел медленно, очень медленно, останавливался перед Акимовым — то Владимиру Ильичу казалось, что часовой стоит слишком долго и его пора бы сменить, но Акимов уверял Ленина, что начальник караула человек точный, аккуратный и в назначенное время произведет смену караула; то Владимир Ильич допытывался, как живут, о чем думают, что читают такие молодые люди, как Акимов. И от этих коротких встреч Акимову запоминалось не только каждое слово Ленина, но и его бесконечно усталые глаза. В таких случаях Акимов корил себя за то, что согласился быть часовым, а не выполнил более трудные и более деятельные обязанности. И вот теперь, в кабинете Ленина, он видел те же усталые глаза, но смотрели они на Акимова строго, сурово, с укором. Я, мол, с тобой как с человеком говорил, верил тебе, а ты вон чего натворил. Так воспринимал ленинский взгляд Акимов. Он только краснел, шевелил губами, но слова где-то застревали у него, и он уже ничего не говорил. Слышен был только клекот в горле.

— Это хорошо, что телеграфист сразу же позвонил мне и обо всем рассказал, — видя растерянность молодого красноармейца, сказал Владимир Ильич с едва заметной улыбкой. — Вы поняли свою ошибку, товарищ Акимов?

— Так точно, Владимир Ильич, все осознал, — торопливо проговорил Акимов, стараясь занимать как можно меньше времени у Владимира Ильича.

— Вы обидели человека — это нельзя допускать ни при каких условиях, — уже как будто не Акимову, а кому-то другому сказал Ленин. — Отправляйтесь-ка на телеграф, — добавил Владимир Ильич, — и публично извинитесь перед телеграфистом. Публично, молодой человек, — и, кивнув Акимову, отошел к столу.

Акимов сразу же, в этот вечер, помчался на телеграф и, поклонившись телеграфисту, сказал:

— Простите меня, товарищ. По молодости лет, глупости всякие тут позволил, — и снова поклонился.

А телеграфист подошел к нему, обнял, ответил:

— Не гневись и ты, дружок, за жалобу самому Владимиру Ильичу. Верь мне — не зла, а добра хотел тебе. Так оно и получилось. Ведь сам Ленин учил тебя уму-разуму. Каждый из нас был бы рад на твоем месте. На всю жизнь, на всю жизнь, друг.

И когда на одном из партийных собраний в Кремле комендант начал говорить о нетактичном поступке коммуниста Акимова, Владимир Ильич, состоявший в той же парторганизации и присутствовавший на собрании, поднялся и сказал:

— Мне кажется, что о поступке красноармейца Акимова здесь не следует говорить — молодой человек уже осознал свою ошибку.

И никто уже ему не поминал об истории с телеграфистом. Правда, Владимир Ильич всегда узнавал его, если встречал на собрании или во время прогулки по Кремлю.